Я вышел из кабинета с твердым намерением во всемразобраться. Разобраться и понять: как могло произойти столь чудовищноеубийство? В темно-синей «Ауди» уже сидели Кислов и Зоркальцев. Я уселся рядом сКисловым, и мы отъехали.

— Что уже известно? — повернулся я к Зор-кальцеву.

— Он вошел в подъезд, и его убили, — сообщил тот. — Былонесколько выстрелов. Но никто ничего не слышал. Очевидно, убийца воспользовалсяпистолетом с глушителем.

— Почему он не переехал в новый дом? — вздохнул я. — Тамхоть дежурит во дворе сотрудник милиции.

— Гриша, его водитель, сидел в машине и ничего не слышал, —сказал Зоркальцев. — Семен Алексеевич сказал ему, что поднимется наверх задокументами. Когда он не вышел через полчаса, Гриша ему позвонил по телефону.Но там сказали, что Семен Алексеевич не приходил домой. Тогда Гриша вошел вподъезд и нашел его. Семья пока ничего не знает. У водителя хватило ума сначаласообщить нам. Приехали наши сотрудники и увезли тело. Его родным мы сообщили,что Семен Алексеевич вылетел в срочную командировку. Поэтому пока никто ничегоне знает.

— Значит, нам еще предстоит сообщить о его смерти жене? —помрачнел я.

— Видимо, да, — вздохнул Зоркальцев, офицер среднего роста,уже начинающий лысеть.

— И никто не видел погибшего?

— Практически никто. Наши сразу сообщили в ФСБ и впрокуратуру. И те, и другие приехали почти одновременно. Сделали все снимки иувезли труп.

«Труп», — подумал я. Это было самое страшное. Живогочеловека, умницу, интеллигента, порядочного, внимательного, хорошего семьянинавдруг называют «трупом». Как-то все… глупо и непонятно получилось. Кто виноватв его смерти? Может, пристрелить Облонкова, а потом отсидеть за это десять лет?Господи, как раз срок, на который можно будет сдать мою квартиру.

— Он поднимался в кабине лифта? — спросил я.

— Нет, не дошел до лифта. Его расстреляли прямо у лифта.

— Его оружие нашли?

— Да. Убийца ничего не взял.

— Гриша видел убийцу?

— Никого он не видел, — проворчал Зоркальцев. — Машинастояла рядом с подъездом, но Гриша читал газету и не обращал внимания на входившихи выходивших.

— Многие ли выходили?

— Да не знает Григорий ничего. Ему показалось, что кто-товыходил, но он точно не помнит.

— Идиот, — невольно вырвалось у меня. Гриша мог бы заметитьубийцу, если бы был повнимательнее.

— Где он? — спросил я.

— Труп? — не понял майор.

— Нет, водитель. — Я старался держать себя в руках.

— В прокуратуре. Они обещали подождать нас, чтобы допроситьего в присутствии наших сотрудников.

Я молчал целую минуту. Достал сигарету. Курил и молчал.Курил, хотя давно дал себе слово бросить эту дурацкую привычку. Наконец сноваспросил:

— Значит, стреляли в лицо?

— Да. Видимо, убийца прятался за шахтой лифта. Он появилсянеожиданно и сразу открыл огонь.

— Выходит, точно знал, в кого стреляет, — сказал я.

— Да, разумеется, — кивнул Зоркальцев. — Будете осматриватьместо происшествия?

— Обязательно буду. Только к нему домой я не пойду. Несмогу. Я хорошо знаю его жену и дочь. Поднимайтесь сами, если, конечно,сможете.

— Хорошо, — помрачнел Зоркальцев. Ему тоже было не оченьприятно выполнять подобную миссию.

Мы подъехали к дому. Подъехали в половине двенадцатоговечера. У подъезда стояла машина. В ней находились двое сотрудников милиции инаш офицер. Заметив нас, они выбрались из автомобиля.

— Все нормально, — доложил наш сотрудник.

— Соседи знают? — спросил я.

— Двое знают. Проходили в этот момент домой. Но не знают,кого именно… Мы сказали им, что пьяный зашел в их подъезд и упал, разбился.Когда они проходили, мы накрывали тело простыней, чтобы никто не увидел лица.

— Правильно, — кивнул я. — Пойдемте. Мы вошли в подъезд.Здесь не было даже замка на входной двери. Обычный московский подъезд в старомдоме. До лифта — шагов десять. Нужно было пройти площадку, отделанную кафелем,подняться на три ступеньки и, пройдя еще несколько шагов, подойти к лифту.Видимо, убийца стрелял, стоя у почтовых ящиков. Я осмотрел стену. Так и есть:следы пуль. И кровь. Видимо, не успели все замазать.

— Когда это случилось? — спросил я у Зоркальцева.

— Часа два назад, — ответил майор. — Сотрудники прокуратурыздесь все осмотрели. Нашли гильзы. Полчаса назад приехали наши, постаралисьнемного отмыть стены и пол. Следователь прокуратуры не возражал, они ужесделали снимки, провели съемку. Патологоанатом считает, что смерть наступиламгновенно, но нужно подождать результатов вскрытия.

— Лифт работает?

— Да. Хотите, чтобы я поднялся к нему домой прямо сейчас? Япосмотрел на часы.

— Нет. Пусть проведут спокойно хотя бы эту, последнюю, ночь.Утром мы им все равно сообщим. Не нужно сейчас подниматься. Поехали впрокуратуру.

Когда мы уже садились в машину, Зоркальцев спросил:

— Вы были друзьями?

— Больше чем друзьями, — ответил я. — А вообще-то вам завтране нужно к нему приходить. Это мой долг. Я утром сам им обо всем сообщу. Такбудет лучше.

Когда мы отъехали от дома, я вспомнил про Игоря. Теперьрассчитывать на чью-то помощь не приходилось. Нужно рассчитывать только насебя. Но если Семена Алексеевича убили из-за меня… Тогда моя квартира будетдолго пустовать, твердо решил я. И убийца — или тот, кто его послал, — всеравно появится в том подъезде, куда я приведу его перед тем, как выстрелить емув лицо.

Я ни на минуту не забывал об убийстве друга. Мы говорили сним накануне, в шестом часу вечера. А убили его примерно через три-четыре часа.Но как же он так глупо подставился? Вот этот вопрос меня и смущал более всего.Семен Алексеевич — не просто мой учитель. Он был настоящий профессионал и нестал бы задавать дурацкие вопросы. Тем более не стал бы так глупоподставляться… Значит, моя история никак не связана с его убийством, старался яуспокоить себя. Я обязан был верить в рассудительность и осторожность моегобывшего начальника. Тогда почему его убили? И кто это мог сделать?

В любом случае я решил вести следствие по-своему. И по своимзаконам покарать убийцу, если удастся на него выйти. Пока мы ехали впрокуратуру, я выкурил еще две сигареты. Зоркальцев и Кислов, видимо, понималимое состояние и поэтому ни о чем не спрашивали, вообще ничего не говорили. И ябыл им очень благодарен. Вообще мужчины должны поменьше говорить. Я всегда сподозрением относился к болтунам. Может, потому, что за болтливостью всегдастоят какие-нибудь комплексы. Либо комплекс превосходства, выражающийся вжелании нравиться всем и каждому, либо комплекс неполноценности, когда хочетсяпривлечь к себе внимание. А бывает — «комплекс труса», когда просто боишьсятишины. Потому что тишина чем-то напоминает смерть. Она, тишина, означает непросто молчание, а нечто большее, нечто гибельное для живых существ. Звук естьжизнь. Тишина — смерть.