Однако, желание лицезреть душистого ангела за стеклом припекало не меньше полуденного питерского светила, но все же Саня решил переждать на площадке, пока его не закинет обратно. Это самое приятное из возможных ожиданий, рассудил он. Если что, отсюда и до флигеля пару минут. Хотя как попасть туда без ключей… Да он об этом и не думал, когда совершенно очумевший рванул за барышней в питерской ночи. Возможно, правильней было бы теперь вернуться в ненавистную хату, пока для него нет преград. И все же любоваться через стеклянную дверь на Евлампию, намного приятней, чем шарахаться и краснеть от напора самоварной Луши.

Каменная прохлада парадной, будто специально созданная для людей утомленных редким питерским зноем, делала вполне сносным теперешнее существование. Санек сбросил с плеч на пол артюхинский подарок, прилег и задумался о бренности бытия. Нет, он не знал этих слов, никогда не слышал, и даже услыхав, не понял бы значения, но задумался он именно об этом: вот так живешь, живешь и — бац! — помер.

Ему хотелось жить респектно, чтобы тачка, чтобы шмотки и бабла для путешествий. А получилось, что сидишь голой жопой на ледяном полу. Не голой, конечно, и не на полу… но все же неприятно. И сколько так просидишь? А вдруг всю оставшуюся жизнь. И никогда Артюхин не откроет их тайны. И даже если ему это удастся, то Саня об этом не узнает, потому, что другой Питер сожрет его мозг, высосет, переварит…

Спину пекло, он сморщился, приподнялся и, закинув руку, стал ощупать воспаленную кожу. Под пальцами она горела огнем. Санек распластался звездой по мрамору площадки, каменная анестезия подействовала и утолила жар.

Он лежал тихо и даже умиротворенно, в немом созерцании разглядывая хрустальные подвески люстры, пока на лицо ему не опустился башмак. Подошва была изрядно поношена, так что на ней зияла дыра. Нет он не почувствовал боли, но внутренне униженный от самого факта, пусть и воображаемого, вскочил и зло уставился в спину, того кто перешел его так дерзко и внезапно.

Наглецом был молодой мужчина, точно не из простых. Пиджак, брюки. Высокий жесткий воротничок белоснежной рубашки прикрывал кадык, а криво повязанный галстук-шнурок выдавал в нем интеллигента. Санек не носил галстуков и всех кто еще не распрощался с этим атавизмом современного гардероба, считал либо интеллигентами, либо понторезами.

Опасно балансируя на краю двух реальностей, вытягивая шею, он пытался разглядеть обидчика: бравый чубчик надо лбом, прямо по нынешней моде, жгуче-черные глаза, под густыми бровями, прямой нос, чуть пробивающаяся щетина в усах и бороде переходящей в баки. И тут Санек понял, кого тот ему напоминает — ни дать, ни взять резидент Камеди клаба. Вот только фамилию забыл. Хмыкнув, парень уже было собрался снова прилечь на бекешу, как вдруг заметил, что за прилавком появилась барышня Евлампия и каким-то неведомым еще Саньку сиянием заиграли ее глаза. Улыбка тронула кончики губ, и даже рука ее, быстро опустившаяся на прилавок рядом с банкой, где резвились пиявки, была на мгновение прикрыта ладонью наглого «резидента», бессовестно пялившегося на Лампушку.

Глава 8

Соперник образовался неожиданно, как прыщ. Да, он и подумать не мог, что у барышни Евлампии есть парень. Расстроенный и растерянный Саня понял, — бороться с ним за дивного ангела, бесплотного и безмолвного совершенно бессмысленно. Он даже в морду «резиденту» дать не сможет. От этой догадки его охватила вдруг непривычная грусть, быть может, впервые за всю его недолгую жизнь.

Санек вздохнул, поднял с пола овчину, нырнул в мягкие рукава и неспешно спустился к дверям, за которыми уже не надеялся обрести призрачного счастья в объятьях душистого ангела. И, кажется, только теперь понял, что с ним случилась настоящая беда — он влюбился.

Саня застыл в нерешительности у входа в аптеку, ему хотелось кричать на всю улицу, на весь Питер, да что там, на весь мир: Ев-лам-пи-я!!! Чтобы она услышала, выбежала, успокоила его, обняла и… И тут за спиной раздался едва уловимый стук, вроде хлопнули двери. Он обернулся — «резидент» уверенно и торопливо просквозил мимо, обдав его смесью гари и какой-то сладковатой химии. Как у слепого обостряются иные чувства, так и нос Санька до того с трудом отличавший аромат парфюма от очистителя воздуха, в другом Питере улавливал мельчайшие нюансы запахов, возможно, компенсируя этим отсутствие звуков. Но ведь ему не послышалось, дверь хлопнула, а может и показалось…

Зачем-то, сам не понимая зачем, он увязался за «резидентом», и еле за ним поспевал в жаркой бекеше. Энергичный, подтянутый, тот шагал по Большому проспекту в сторону Гавани, но, не дойдя, свернул на тихую улочку, быстро пересек палисадник, бурно заросший, непонятными обглоданными кустами и, оглядевшись, нырнул в какую-то нору полуподвального этажа. Три ступеньки, конечно не лестничный пролет, спрыгнуть и не расшибить лоб — плевое дело. Но Санек отчего-то медлил, Он смотрел на растрескавшуюся дверь с деревянной табличкой «Оловянная мастерская Кацубы» из-за которой тянуло знакомым запахом гари и никак не мог решиться, будто кто-то удерживал его за шкирку от легкомысленного поступка.

Санек обернулся. Перед ним стоял свистун-коробейник. Вот кого он точно не ожидал тут увидеть, так этого торговца, намозолившего глаза у Андреевского рынка. Лотошник воровато оглядывался, не решаясь подходить ближе, но было ясно, что его интересует это место силы, притянувшее в одночасье всех троих.

Немного потоптавшись у входа, и не отважившись войти, коробейник вернулся на улицу, раскрыл ящик с мелким товаром и встал, подпирая стенку. Тут то Саньку стало ясно, что свистун следит за «норой».

В порыве какой-то отчаянной глупости и кошачьего любопытства Санек сиганул вниз, рискуя переломаться, но ему повезло — он чуть взрыхлил носом сырую землю, вскочил и огляделся. Деревянный пол, зашарканный, в разноцветных маслянистых пятнах, доходил ему до пупа и напоминал мертвое озерцо возле какого-то нефтеперегонного завода. Запах стоял соответствующий: cмесь олифы, лака и еще какой-то удушливой дряни, похожей на ту, чем пропах резидент. Ощущая себя экстремалом-купальщиком, он, не спеша, поплыл вглубь норы, рассекая в полумраке нагроможденные друг на друга деревянные ящики и коробки.

Тусклый свет становился все ярче. Его источник — керосиновый светильник болтался низко над столом, за которым на деревянной лавке сидели двое: дед и мальчик. Оба они, облаченные в кожаные фартуки и грубые холщевые нарукавники, ловко орудовали кисточками, окуная их поочередно в склянки с разноцветными красками: мазок, другой, третий и оловянный барабанщик, отправлялся к своей разноцветной команде