Еще несколько дней мы спали в коридоре и сидели дома. Папе позвонили из французского посольства и посоветовали никуда не выходить. Мама жила у подруги в Верхнем городе и каждый день звонила узнать, как у нас дела. Радио сообщало о кровавых столкновениях в центральных областях страны.

Школа открылась через неделю. В городе было до странности тихо. Открыли двери кое-какие магазины, но чиновники на работу не выходили, а министры либо укрылись в иностранных посольствах, либо бежали за границу. Проходя мимо президентского дворца, я заметил пробоины в окружавшей его стене. Это были единственные во всем городе следы боев. В школе на переменах ребята говорили между собой о ночи переворота, выстрелах, взрывах снарядов, смерти президента и о матрасах в коридоре. Никто не боялся. Для нас, привилегированных детей из центра города и богатых кварталов, война все еще была только словом. Мы о многом слышали, но ничего не видели. Жизнь шла, как раньше: тусовки, девочки-мальчики, фирменные шмотки. Не мы, а другие могли в полной мере понять, что творится: наша домашняя прислуга, служащие наших родителей — те, кто жил в рабочих кварталах, в пригородах Бужумбуры или далеко от столицы, у кого не было собственных сторожей, чтобы охранять дом, шоферов, чтобы отвозить детей в школу, кто передвигался пешком, на велосипеде или в автобусах.

Однажды, вернувшись из школы, я увидел Протея, который лущил на кухне горошек. Я знал, что он голосовал за Ндадайе и безумно радовался его победе.

— Здравствуй, Протей, — сказал я, с трудом набравшись смелости взглянуть на него. — Как дела?

— Простите, месье Габриэль, — ответил он, — но у меня нет сил говорить. Они убили надежду. Они убили надежду, вот и все, что я могу сказать. Они убили, убили надежду.

Я вышел из кухни, а он все бормотал одно и то же.

После обеда Донасьен с Инносаном отвезли меня в школу. По дороге, у моста, мы встретились с армейской бронемашиной.

— Видали этих вояк? — устало сказал Донасьен. — Они сами не знают, что делать. Сначала устроили переворот, убили президента, а теперь, когда люди взбунтовались и по всей стране льется кровь, они пошли на попятный и просят правительство вернуться и погасить огонь, который сами разожгли. Бедная Африка… Да поможет нам Бог!

Инносан молча крутил руль, уставившись на дорогу.

Дни теперь пролетали быстрее — из-за комендантского часа. К восемнадцати часам, еще до сумерек, все были обязаны возвращаться домой. По вечерам мы ели суп и слушали по радио тревожные новости. Я начинал задумываться, о чем молчали и чего недоговаривали одни, на что намекали и что предсказывали другие. Вся страна состояла из невнятного шепота и загадок. Сплошные невидимые трещины, вздохи и взгляды, которых я не понимал.

Шли дни за днями, война бушевала за пределами города. Опустошенные, сожженные деревни; школы, взорванные гранатами вместе с учениками. Сотни тысяч людей спасались бегством в Руанду, Заир или Танзанию. В Бужумбуре рассказывали о вооруженных стычках на окраинах. По ночам доносились далекие выстрелы. Протей и Донасьен часто не выходили на работу, потому что армия то и дело прочесывала их кварталы.

Из теплой утробы нашего дома все это казалось каким-то нереальным. Да и весь наш тупик жил своей обычной сонной жизнью. В час сиесты почтенные фикусы-великаны по-прежнему дарили нам ласковую прохладу, птицы щебетали на ветках, листья колыхались под легким ветерком. Ничего не изменилось. Мы продолжали свои игры и вылазки. Вернулся сезон дождей. Растения налились сочной зеленью. Деревья сгибались под тяжестью зрелых плодов, снова заполнилось русло реки.

Как-то раз, когда мы впятером, босые, прихватив свои шесты, собрались на охоту за манго, Жино предложил пойти куда-нибудь подальше, поскольку ближайшие сады в тупике мы уже изрядно общипали. Вскоре мы очутились перед домом, где жил Франсис. Меня кольнуло нехорошее предчувствие.

— Пошли отсюда, не будем нарываться на неприятности, — сказал я.

— Да ладно, Габи, не трусь! — ответил Жино. — Вон то манговое дерево прямо ждет нас.

Арман и близнецы нерешительно переглянулись, но Жино стоял на своем. Попасть на участок ничего не стоило — у него не было ворот. Осторожно ступая, мы медленно пошли по усыпанной гравием дорожке. В глубине, на возвышении стоял дом, очень мрачный, с облупившимися стенами, потолок на веранде был весь в пятнах сырости, побелка вздулась на нем пузырями. Манговое дерево раскинуло ветви на весь сад. Мы подкрались к самому дому. Грязные москитные сетки на окнах не позволяли различить, что там внутри. Двери были закрыты, все глухо. У подножия дерева мы остановились, Жино сшиб одно манго, второе, третье. Его шест трепал листву, как целая стая калао. Я стоял на стреме.

Вдруг за пыльными сетками промелькнула смутная тень. «Стойте!» Все замерли, настороженно глядя на дом. Тишина. Слышался только плеск речушки в глубине сада. Жино снова взялся за шест. Арман подзадоривал его и плясал сукус всякий раз, когда очередной плод шлепался на землю. Мы с близнецами караулили. Вдруг у нас за спиной шумно вспорхнула какая-то птица. Жино тут же сорвался с места, я, не раздумывая, за ним. Мы обогнули дом, помчались вниз по склону к речке. Мне было дико страшно. Не совсем уверенный, что Франсис за нами гонится, я обернулся. Тут-то он и заехал кулаком мне в лицо, и я навзничь свалился на камни. Град ударов обрушился на меня. Жино кричал, пытался меня защитить. Но тоже рухнул рядышком со мной. Франсис подтащил нас обоих к Муге и сунул головами в бурую тинистую воду. Я перестал дышать. Лицо мое терлось о камни на дне. Я бился, старался вырваться, но рука Франсиса сжимала мою шею, как тиски. Время от времен он вытаскивал меня из воды, и тогда я слышал обрывки фраз: «Нехорошо воровать фрукты по чужим садам. Вам что, родители не говорили?» Потом снова с бешеной силой окунал мою голову, так что у меня трещали кости. Все было как в тумане. Я судорожно дергался, ища, за что бы зацепиться — ветку, соломинку, ниточку надежды. Скреб по песку ногтями, словно пытался найти какой-то выход, какой-то тайный люк на дне реки. Вода заливалась мне в уши и ноздри. А голос между тем не умолкал. И по сравнению с железной хваткой, удерживавшей меня, казался очень мягким. «Я научу вас, как себя вести, гаденыши». Топить меня Франсису было мало, он еще и со всего маху бил меня лбом об камни. Я инстинктивно хватал воздух ртом — успеть бы вдохнуть. Но где он, воздух? Я задыхался, мои легкие судорожно сжимались. Сердце истошно колотилось и чуть ли не выпрыгивало изо рта. Я слышал далекое эхо собственных сдавленных криков. Я звал папу и маму. Но где они, мои папа и мама? Франсис не шутил. Он и правда решил убить меня. Значит, вот что такое насилие? Страх с изумлением в чистом виде. Франсис рывком поднимал мою голову, я слышал: «Ваши матери — подстилки белых господ!» И снова этот ужас. Я проигрывал бой. Силы кончались, мускулы мало-помалу расслаблялись, я смирялся с тем, что со мною делают — опять на десять сантиметров в воду, опять баюкающий голос Франсиса, — и незаметно сдавался. Я — это страх и покорность, Франсис — жестокость и сила.

Ну а Жино тонуть не желал. Изо всех сил сопротивлялся. Не принимал ни воду, ни слова. Не то что я, он еще видел что-то впереди. Хотел еще рвать манго в ноябре и строить фрегаты из длинных банановых листьев, чтобы плыть вниз по речке. Его это внезапное нападение не парализовало и даже не ужаснуло. Он бросал Франсису вызов. Вел себя с ним как равный с равным, хоть и был целиком в его власти. Отвечал, возражал, возмущался. Краем глаза я видел, что жилы у него на шее вздулись, как насосные шланги. «Не смей оскорблять мою мать! Не смей оскорблять мою мать!» Тиски на моем затылке разжались. Чтобы сдержать Жино, который отбивался все сильнее, Франсису нужны были обе руки да еще оба колена, чтобы прижимать его спину. Мне удалось втянуть в легкие немного воздуха. Сначала я отполз на четвереньках, потом опрокинулся навзничь. Лежал и отплевывался. Надо мной сияло синее небо. Я закрыл глаза от слепящего солнца и, подтянувшись чуть выше, положил голову на банановый ствол, лежавший на земле. Одно ухо было заложено.