Протей разносил гостям пиво и жаренные на гриле крокодильи стейки. Когда он предложил тарелку Инносану, тот оттолкнул его с гримасой: «Фу! Только белые да заирцы едят крокодилов и лягушек. Настоящий бурундиец никогда не прикоснется к мясу диких животных! Мы цивилизованные люди!» На это Донасьен, с полным ртом сочной крокодилятины, шутливо ответил: «Ну, бурундийцам не хватает вкуса, а белые слишком расточительны. Французы, например, не умеют готовить лягушек — едят только лапки!»

Арман, не отходя от музыкального центра, учил Ану отплясывать сукус[15], и у нее здорово получалось трясти обернутыми яркой тканью бедрами, так чтобы все остальное не двигалось. Подвыпившие гости аплодировали ей. Посреди танцплощадки, в свете окруженного мошкарой прожектора танцевали родители близнецов, томно прильнув щекой к щеке, как давным-давно, когда они только встретились, во времена легендарного «Гран-Калле»[16]. Жена была намного выше и крупнее мужа. Она вела партнера, он же, закрыв глаза, причмокивал губами, как спящий щенок. Оба взмокли — пятна пота проступали на одежде под мышками и на спине.

Папа лучился весельем и благодушием. Неслыханное дело: он надел галстук, сбрызнулся одеколоном и зачесал назад волосы, так что они не закрывали его обворожительные зеленые глаза. Ну а мама, в цветастом муслиновом платье, была просто неотразима. У мужчин загорались глаза, когда она проходила мимо. Даже папа, как я засек, нет-нет да и заглядывался на нее. Он сидел около танцплощадки и разговаривал о делах или о политике с отцом Армана, который только что вернулся из Саудовской Аравии и, похоже, хотел наверстать все упущенное за вынужденный долгий месяц трезвости. Его жена, одетая строго, как святоша, ритмично покачивала головой и поднимала брови — то ли одобряя слова мужа о стабилизации курса бурундийского кофе на бирже, то ли в сотый раз за день повторяя молитвы.

Я разлегся на капоте нашего пикапа и болтал с Жино и близнецами, как вдруг заявился Франсис. Мы глазам своим не поверили! Мама, едва он вошел во двор, дала ему бутылку фанты и предложила сесть на пластмассовый стул под большим фикусом. Жино задыхался от негодования:

— Нет, Габи, ты только полюбуйся! Ну-ка, вышвырни вон этого подонка! Нечего ему делать на твоем дне рождения.

— Не могу, старик. Отец сказал, что вход открыт для всех жителей квартала.

— Ни фига себе! Но не для Франсиса же! Он наш враг.

— Может, воспользоваться случаем и помириться? — предложили близнецы.

— Придурки несчастные! — ответил Жино. — Мириться с такой мразью! Да ему морду набить надо!

— Пока что он ничего такого не делает, — сказал я. — Пусть себе пьет свою фанту, а там посмотрим.

Мы не спускали глаз с Франсиса. Он же делал вид, что вообще нас не замечает. Но так и шарил глазами по сторонам, прикидывал, примеривался. Он разглядывал всех с затаенной угрозой и нервно подергивал левой ногой. Выпив фанту, пошел за новой бутылкой и заговорил с моей мамой, она повернулась в мою сторону и показала на меня пальцем — видно, объясняла Франсису, что она моя мать. Он порхал от одной группы гостей к другой, ухитрялся легко заводить разговоры со всеми, даже с отцом Жино.

— Вот это да — он беседует с моим предком! О чем они могут разговаривать? Уверен, он расспрашивает о нас, Габи. Выдает себя за нашего кореша!

Мы издали наблюдали, как Франсис ломает комедию. Инносан пригласил его выпить вместе пивка. И уже через минуту-другую они хлопали друг друга по спине, как закадычные друзья.

Было уже за полночь. Темнота и алкоголь кружили головы вдвойне. Трое по пояс голых французов-волонтеров играли в чехарду перед радостно глазевшими завсегдатаями пивнушки. Какой-то парень запустил руку в бюстгальтер подружки, пока та обсуждала с другой девчонкой уроки христианской морали в школе «Стела Матутина»[17]. Седобородый старик бурундиец, которого прозвали Горбачевым из-за родимого пятна на лбу, стоял на одной ноге перед клеткой с попугаем и читал ему Ронсара. Стайка ребятишек играла с ручной обезьяной жившего в нашем тупике женоподобного фламандца, который называл себя Фифи и ходил исключительно в платьях и африканских бубу. На кухонном крыльце громоздились пустые ящики. Протей и Донасьен таскали и укладывали в них пивные бутылки, чтобы потом сдать обратно в киоск.

Самое подходящее время, чтобы забиться всей компанией в темный уголок сада, подальше от родительских глаз. Мы уселись на траву, разделили по-братски несколько сигарет и, невидимые окружающим, смотрели на освещенную фонариками танцплощадку под фикусом. Арман прихватил с собой две бутылки пива, искусно припрятанные заранее в горшки с папоротниками.

— Черт! Я во что-то вляпался! — воскликнул Арман.

— Осторожно! Где-то тут осталась туша крокодила, — сказал я.

Музыка замолчала, и в перерыве между двумя песнями стало слышно жевание и чавканье. Пудели мадам Экономопулос обжирались крокодильими останками. Пировали в темноте. Друзья выпили за мой день рождения.

— То-то эти пудели будут нос задирать перед другими псинами — как же, они крокодила сожрали! — сказал Жино.

Все покатились со смеху, — все, кроме Армана, — он заметил, что к нам кто-то подходит. Я погасил сигарету, разогнал дым рукой и спросил:

— Кто здесь?

— Я, Франсис.

Жино вскочил на ноги и резко сказал:

— Нечего тебе тут делать! Вали!

— Тут праздник для всего квартала, я тоже в нем живу! В чем дело-то? — огрызнулся Франсис.

— Нет, тут день рождения моего друга, а тебя никто не приглашал. Сказано — вали отсюда!

— Это кто говорит? Тебя не видно. Сын Кодака, что ли? Бельгийца с сальными патлами? Как там тебя зовут-то?

— Жино. А ты попридержи язык, когда говоришь о моих родителях.

— Родителях? Я только о твоем отце. А кстати, где твоя мамаша? Я тут всех родителей видел, кроме твоей матери.

— Так ты пришел сюда шпионить? — сказал Арман. — Инспектор Коломбо ведет расследование?

— Ты никому тут не нужен, — твердил Жино. — Убирайся!

— Еще чего! И не подумаю!

Жино боднул Франсиса головой в живот. Оба они в темноте поскользнулись на крокодильих кишках. Залаяли пудели. Я побежал за родителями, а Арман тем временем стал прятать сигареты и пиво. Примчались мой папа и Жак с фонарем. Франсиса и Жино, перепачканных требухой, еле разняли. Франсиса отругали как зачинщика драки. Папа схватил его за шиворот и вытолкал вон с участка. Франсис, обозленный, принялся швырять камнями в ворота и орать, что ему за все заплатят. Мы с ребятами показывали ему согнутый локоть, а после, к буйному восторгу французских волонтеров, повернулись к нему задом и спустили штаны. Всем было страшно весело, пока Жак не крикнул: