так прокомментировано в манускрипте.

Хотя я полностью доверяю каждому слову драгоценной рукописи, мне все же не верится, что Катерина совсем не спросила о том, как ему живется с законной женой. Да и он был должен задать ей хоть пару вопросов, касающихся поведенья родителя, характер которого знал хорошо.

Скорее всего, разговор был таким:

— Отец твой хотел, чтобы я ему пахлавы напекла, — негромко сказала она.

— Он зайдет? — спросил ее Пьеро. — Он часто заходит?

— Вчера только был. Теперь, видно, завтра по-явится.

— Так, значит, мне нужно уехать сегодня?

Она обвилась вокруг стана его, как хмель вокруг дерева.

— Не уезжай!

— Нельзя, чтобы он здесь увидел меня.

— Стыдишься? — спросила она.

— Я? Стыжусь? Помилуй, да я ведь рискую карье-рой, своей репутацией, всем… — И осекся.

— Где шляпа твоя? — спросила она еле слышно. — И плащ?

— Так я же без шляпы… Слетела, наверное… А плащ? Ты сама плащ мой давеча спрятала…

— Так вот: надевай его и убирайся. — Она вдруг зажмурилась. — И чтобы я больше…

— Прости! Катерина! Доколе стрела не пронзит моей печени…

Она так и ахнула:

— Что за стрела?

— Так сказано в притчах царя Соломона. «Доколе стрела не пронзит моей печени…»

— Какого царя?

— Соломона, любимая.

Она отмахнулась.

— Болтун был, наверное. А ты повторяешь! Своим умом думай.

— Как скажешь. — Он свесил кудрявую голову. — Я снова приеду к тебе, Катерина. Ты впустишь меня?

— Как птичка, летишь прямо в сети, мой сладкий, — вздохнула она. — Как же мне не впустить? Дитенок родится и спросит: «Где папка?» Так что я ему расскажу, ты не знаешь? Что папка танкистом был, в танке сгорел?

«Ее восточная кровь сказывалась во всем. Она была вспыльчива, и сын унаследовал эту вспыльчивость, отчего временами совершенно не мог выносить людского общества за мелкую его суетность и тщеславие. Но было в ней и прелестное восточное лукавство, которое она только изредка пускала в ход, имея дело с мужчинами, от которых, к великому сожалению своему, зависела до последнего вздоха. Это лукавство сказывалось в том, что когда Катерина не знала ответа на поставленный вопрос, она умела так ловко обойти этот ответ, что спрашивающий полностью забывал о своем вопросе. Это же лукавство передалось и великому сыну ее, который изящно избегал общества женщин, справедливо подозревая их нечистую — за редким исключением — природу. Однако он сумел прожить жизнь так, что ни одна из женщин, которых он избежал, не затаила на него обиду и, хотя никому не удалось мягкостью уст своих овладеть им, ни одна не поняла, что пошло не так и почему он опять оказался на свободе. Мы еще вынуждены будем сказать о любимом ученике его, которого маэстро Леонардо шутливо называл „Демоном“, но в данном случае…»

На этом месте написанное опять обрывается, и несколько полностью сожженных и превращенных в пепел страниц следуют за приведенным выше отрывком. Придется мне смириться с этими вынужденными пробелами и вернуться в дом Катерины, которая, подозревая, что встречи отца с сыном не избежать, месила теперь пахлаву: старик должен был подобреть от заботы.

В темно-зеленом платье с бархатными коричневыми оборками на широкой юбке, простоволосая и располневшая, блистая своими влажными черными глазами, что выдавало ее воспаленное состояние после проведенной с Пьеро ночи, Катерина, напоив возлюбленного молоком строптивой козы Розалинды, готовила сладкое сдобное тесто, а он все смотрел на нее, он все медлил и все не хотел уезжать.

— Продуктов-то много, да все не такие, — шепнула она и, слегка потянувшись, подставила волосы для поцелуя. — Ой, ты весь в муке! На-ка шарф, оботрись. Ты вот погляди: где мне взять кардамону? У батюшки у моего, на Кавказе, мешки с кардамоном. Бери — не хочу! А здесь? И мука не такая, как надо. Мелка больно да шелковиста не в меру. Замес не получится, тесто рассыплется.

— Да плюнь ты на этот замес, дорогая! Давай полежим перед дальней дорогой!

«Ему бы все только лежать да лежать! — сверкнуло в ее голове. — Нет, миленький, ты поскучаешь сперва, слезами кровавыми щеки умоешь от лютой тоски, и доколе… как там? Стрела не пронзит твоей, миленький, печени, доколе стрела ничего не прон-зит, ты, мой драгоценный, меня не забудешь, ты, мой ненаглядный, сюда приползешь, а эта твоя половина рогатая пускай идет к ведьмам и просит: „Голубушки! Откройте мне правду: где муж мой сейчас?“»

Она чуть не прыснула: живо представила себе Альбиеру на черном болоте и парочку ведьм у костра, пожирающих зажаренных до синевы лягушат.

— Орехов еще натолочь, тогда можно чуть-чуть полежать, — вслух сказала она, и он побелел, как мука, от волнения. — Ты, милый, понять меня должен. Ведь дело-то не в пахлаве, а в заботе. Ты в городе, ты далеко, ты женат. А он здесь, под боком, и очень старается. Я тоже уважить должна старика, он сладкое любит.

— Какой он старик! Посмотри мне в глаза!

Она посмотрела:

— Ну что? Успокоился?

— Нет, я во Флоренции долго не выдержу! Я снова приеду!

Тут, мне кажется, и произошла путаница в рукописном памятнике. Скорее всего, неизвестный автор, проделав колоссальный труд по собиранию, хранению и обработке материала, справедливо полагая при этом, что время — понятие относительное, да и вообще никто не знает, что это такое, слил, так сказать, в одну реку два потока. Он соединил первое свидание Пьеро с Катериной со вторым во времени, но разъединил их по всем остальным обстоятельствам. Получается, что и я, неотступно идущая за ним, вынуждена оставить в тексте оба свидания хотя бы потому, что в первом из них красочно изложена встреча отца и сына да Винчи и пролит некоторый дополнительный свет на происхождение Катерины. Как бы то ни было, получается, что Катерина, чувствуя необходимость в совете Инессы, отправилась к ней не один раз, а дважды.

Путь ее в тот день был весьма изнурительным. Осел Ефремушка, подаренный ей стариком, изо всех сил сопротивлялся тому, чтобы беременная пользовалась его услугами, и, как только Катерина, ласково приговаривая по-арабски: «Хороший Ефрем, ай, чудесный Ефрем!», пыталась оседлать непокорное животное, начинал безобразно трясти головой и дергать копытами. Приходилось идти пешком, поминутно останавливаясь и делая пару глотков разогретой воды из потрепанной кожаной фляги.

Переночевала Катерина в захудалой гостинице, где толстый и мрачный хозяин чуть было ей не отказал, испугавшись, что роды начнутся сейчас и что крики разгонят его постояльцев. Тогда она быстро вложила монетку в его волосатую руку, и, вспомнив, что нет никаких постояльцев, толстяк, усы у которого чуть шевелились от пламени свечки, повел ее в комнату, соседнюю с хлевом, где в этот момент находилось шестнадцать животных. Число это образовалось недавно: три белых свиньи разрешились от бремени за час до прихода туда Катерины, и боров, отец их детей, красноглазый, встревоженный тем, что семья разрослась, как раз пересчитывал нежно-жемчужных, еще даже не разлепивших ресницы, горячих и хрюкающих новорожденных. Дышали животные шумно, обильно — отсюда и жар, словно топится печка.