— Ничуть они не обезумели. — Доктор мотнул своим клювом. — Вот мода пошла! Чуть что: «обезумели»! Выпили хлопцы. И дивчинам дали хлебнуть. Ну, расслабились. Теперь веселятся.

— Да как веселятся? Не стыдно ли им?

— А людям — запомните, крошка моя! — почти никогда и нисколько не стыдно. Считается, что очень нужно стыдиться. Зарезал старушку — ах, стыдно, ах стыдно! Девчонку снасиловал — ах, умираю! Ну а разорил и по миру пустил — пустяк ведь! И то угрызаются! Нежные! А я вам скажу, дорогая моя, что все это поза. Сплошной Голливуд. Христос за нас всех постыдился, и ладно.

Он перекрестился, чуть скрипнув перчаткой.

— Я не возражаю раз в год попоститься. Здоровью полезно. И в церковь хожу. Нечасто: я занят. Пока был женат, так жена моя бедная взяла за привычку на каждую Пасху таскать меня в Рим. Я не спорил: пусть Рим. Отличное место, красивые женщины. Но это ведь не помешало жене плеснуть мне в лицо кислотой. Вы следите? Что это за мина у вас, извиняюсь?

— Вы мне отвратительны. — И Катерина вдруг вздрогнула.

— Так я и знал! «Отвратительны»! Ребенка бы хоть своего постыдились!

— Ребенок еще не родился.

— Невежда! Ребенок все видит, и слышит, и чувствует с минуты зачатья!

— Откуда вы знаете?

— Откуда я знаю? Душа-то ведь в нем. Она же, как пчелка, забьется в бутончик и ждет, пока этот бутончик раскроется.

Ей вдруг захотелось спросить, не боится он собственной смерти, а если боится, зачем хорохорится?

— Хотите спросить, не боюсь ли я смерти? — Он словно бы разворошил ее мысли и вытащил этот вопрос. — Пойдемте на площадь, увидите сами.

И нагло схватил ее под руку скользкой, противно воняющей черной перчаткой.

Площадь, вымощенная булыжником, пестрела празднично разодетым народом. На столах, накрытых белыми и яхонтового цвета шерстяными тканями, стояли бутылки с разноцветными винами, бокалы, стаканы и чарки, украшенные перламутром. На скамьях, грубо и наспех сколоченных для того, чтобы поместилось на них как можно больше людей, сидели почти что вплотную. Из домов выволакивали блюда с жареной дичью, овощами, фруктами и разными сортами свежеприготовленного мяса.

— Коров всех зарезали вместе с ягнятами, — шепнул чумной доктор. — Раз нам помирать, так зачем же коровы, подумайте сами! Теперь овец режут. А кур того проще: живыми бросают в очаг, да и все. Вы любите, душка, куриные грудки?

— Нет, я не хочу, чтобы он это видел, — сказала себе Катерина, прикрывши мантильей живот. — Не хочу!

От пестрой толпы отделился мужчина. Над красным наморщенным лбом, словно облако, стояли седые кудрявые волосы. Он был сильно пьян и настроен воинственно.

— Луиза и Бьянка, идите сюда! — прикрикнул он громко.

— Ну, вот и пошли развлечения! — Доктор слегка даже взвизгнул. — Глядите, глядите!

И обнял ее очень смело за талию. Она отшатнулась.

— Сейчас будет весело! — Он и не смутился. — Вот этот вот дядя три дня как жену схоронил. А женился всего только месяц назад. Обожал! Увидел ее на каком-то там празднике. Ей было лет шесть. В красном платьице крошка. Башку ему, бедному, как своротило. И стал ее ждать. Сперва навещал крошку в детском саду, работал затейником на ихних елках, потом физкультурником в школу устроился. А как ей пятнадцать исполнилось, так он свадьбу и справил. Весь город гулял! И вот померла. Сжечь не дал. Сам, лично, и похоронил. Пролежал на бедной могилке два дня и две ночи. Ну, думали, все, этот кончен. Finita! А он пришел вечером в новом берете и пахнет духами. И сразу забрал троих девок к себе. Провел с ними ночь. Две уже заболели, а третья хохочет, не может уняться. «Такой, — говорит, — господин развеселый! Всю ночь нас смешил, анекдоты рассказывал!» Глядите, глядите! Опять набрал шлюх!

Катерина со страхом перевела глаза на седого человека, который, облапив Луизу и Бьянку, смеясь и рыча, что-то им говорил.

— Рассудок его помутился от горя, — сказала она еле слышно.

— Согласен, согласен! — воскликнул, визгливо хихикая, доктор. — Да, этот рехнулся. Я не возражаю. Хотя… Все на свете — игра!

— Нельзя, чтобы он это видел! Что делать? Куда мне бежать? Где мне спрятать его?

— От жизни не спрячешься, — философически заметил ее оппонент. — Пусть глядит.

— Ну что? Споем, девочки? — громко спросил седой сумасшедший. — Какую хотите?

— Ах, нашу! — сказала, кривляясь, Луиза. — Про то, как в саду отцвели хризантемы!

— Опять эти сладкие сопли? — И Бьянка сурово насупилась. — Лучше военную!

— Ни ту, ни другую! — Седой оттолкнул одетых в шелка, размалеванных шлюх. — Мою будем петь! Всем молчать! Застрелю! — И вытащил из кобуры пистолет.

Народ присмирел. Ели молча, стараясь замять назревавший ненужный скандал. Седой встал на стол и раздвинул ногами бутылки и блюда. Потом он запел.

В моем манускрипте рассказано так:

«Голос его отдаленно напоминал шаляпинский, особенностью которого, по мнению одних, была особая „мясистость“ в габаритах басовитой тесситуры, а по мнению других, именно верхняя тесситура позволяла певцу и национальному гению достичь особой, никем не превзойденной проникновенности. Разумеется, в пении помутившегося рассудком горожанина не было той гибкости и способности умело избегать пустоту звучания, которой славился покинувший красную Родину русский певец, но сами слова его гимна были непревзойденными по своему накалу».

Далее я считаю целесообразным с некоторыми, к моему сожалению, пропусками в прожженных страницах привести этот никому не известный, заслуживающий, однако, серьезного внимания специалистов текст:

(дальше и до самого конца не читабельно)