Поддерживая драгоценное чрево, в котором беспечно плескался сыночек, она прилегла на кровать, а мантилью, перчатки и верхнее платье сняла. Уснуть, к сожалению, не удалось. В хлев вошел хозяин, которого она тотчас же узнала по его немного гнусавому голосу, и кто-то еще, только кто, непонятно: мужик или просто басистая баба.

— Всего-то три дня, как косить начала. Конечно, все трупы сожгли до единого. Там ведьма живет, вот она и наслала, — сказал этот голос.

— Жена у меня от чумы померла. И двое ребят, — отозвался хозяин. — Еще мы тогда в Пизе жили все вместе. Дом был. Две рабочие постройки, два поля. Одно — кукурузное. Кажный початок — вот, больше руки до локтя, я не вру!

— А помнишь ты, сколько они помирали?

— Жена за два дня окочурилась. Детки — еще того меньше.

— Да, быстро!

— И я тебе вот что скажу. Они на себя перед смертью совсем не похожими были. Глаза у жены стали больше арбуза, на самый лоб вылезли. Корежило бедную, вся содрогалась. Слова выкликала такие, что я вспоминать их боюсь. Язык был огромный, раздутый. Ох, Господи, Воля Твоя на всех на нас, грешных!

— А что выкликала она, ты запомнил?

— Нагнись, я шепну. «Дай единорога, дай единорога! И я его ко борозде привяжу!» Вот это она выкликала, я помню.

— Какого же единорога?

— Откуда я знаю? Потом возопила: «Смерть входит в чертоги мои! Входит смерть! Навоз так лежит на полях, как ляжем мы все! И некому будет убрать! Навозом все ляжем, навозом, навозом!»

— Досталось тебе…

— Слышал ты, что люди об этой чуме говорят?

— А что говорят?

— Говорят-то все разное. Одни помнят, что вроде запах какой-то разлился везде. Очень сладостный запах, как будто из рая. А кто говорит, что забросило бурей чудовище дохлое. Вроде кита. Смердел этот кит, говорят, ужас как! Сперва на Флоренцию дух его шел, все ставни закрыли, дышать было нечем.

— Ты должен своих постояльцев расспрашивать, откуда пришли. И нюхай внимательно ихние вещи. И как только что унюхнешь: розы райские, а может, напротив, смерденье какое, ты сразу беги доносить.

— Так пусто сегодня. Никто не ночует, одна только женщина…

— Откуда пришла? Не из Сан-Джиминьяно?

— Она на сносях. На ногах еле держится. Живот больше, чем у кобылы. Боюсь, испортит постель мне, скорей бы ушла!

— Ты завтра ее расспроси, не ленись.

В «Садах небесных корней» крайне таинственно сказано о черной смерти, как именовали в те далекие времена страшное заболевание, унесшее свыше шестидесяти миллионов жизней.

«Мучились в корчах и беспамятстве, бормотали странные речи, отнюдь не похожие на бред, а, скорее, на какие-то неясные пророчества. Многие видели гневное лицо Господа в предсмертных своих видениях и обращались к Нему, однако, не досказав начатого, умирали с пеной на сизых и растрескавшихся губах. Вот с какими словами испустила дух жена венецианского купца, торгующего драгоценными тканями и пряностями: „Утроба моя! Утроба моя! Скорблю во глубине сердца моего, ибо ты слышишь, душа моя, звук трубы…“ Не странно ли, что слова эти были исторгнуты из опавшей, как старое тесто, груди всем известной развратницы, не прожившей ни дня своей лживой жизни без того, чтобы не изменить мужу и не опозорить своим блудом его благородную седину? Наивные умы полагают, что чума была занесена в Европу моряками из Индии, торговцами из Гонконга, пилигримами с Дальнего Востока — разным людом и сбродом, шастающим из одной стороны света в другую по своим ничтожным людским надобностям. Но это не так. Черная смерть пришла к нам задолго до дальних и ближних востоков, задолго до злого гонконга, задолго до тех, кто хотел торговать и пересекал на плотах океаны. А было все так: недалеко от Мекки разверзлась небесная твердь, и три дня хлестала оттуда горячая кровь, смешавшись со змеями. Потом вырос огненный смерч. Вот это и было для всех, кто мог видеть, для всех, кто мог слышать, зловещим и праведным предупреждением. А после того и пошла смерть по свету».

Поскольку я и сама убеждена, что война, например, равно как и любая революция, равно как и любая эпидемия, не имеет своею причиною ни затрещавшую по всем швам экономику, ни взбаламученные низы, которые ничего не могут, ни зажравшиеся верхи, которые ничего не хотят, ни голод деревни, ни пьянство рабочих, ни климат, который совсем обе-зумел, ни дикий прирост грызунов — ничего! Какие же это причины, подумайте? Причина же: в людях, в их смертных грехах. Об этом и сказано в Библии: «О, если бы сердце их было у них таково, чтобы бояться Меня и соблюдать все заповеди Мои во все дни, дабы хорошо было им и сынам их вовек!»[2]

Вот так и с чумой. Говорят: грызуны. Еще говорят: моряки и торговцы. А я уверяю вас, что все они: торговцы, и суслики вместе с мышами — всего лишь приманки для слухов и сплетен. Сначала-то дождь шел кровавый со змеями. И смерч стоял огненный. Кровь да огонь. И все это видели. Но постарались, как свойственно людям, скорее забыть.

Подслушавшая разговор хозяина с неизвестным Катерина мигом поднялась с кровати, заплела заново косы, надела свои башмаки и мантилью. А после застыла у самых дверей и принялась думать. Она догадалась, что ведьма, которая, по мненью людей, навела на Флоренцию болезнь и смерть, могла быть Инессой, живущей в селении Сан-Джаминьяно.

— Что делать? — Она, не мигая, смотрела в кромешную темноту. — Убьют ведь ее! А ребенок мой как же? Я разве дойду!

Она понимала, что нужно спешить обратно домой, где суровый да Винчи пришлет повитуху, как он обещал, поскольку того гляди роды начнутся. Она ощущала живот свой, как море, которое тихо, но грозно волнуется, поскольку внутри себя чувствует шторм, и ждет лишь какого-то знака, знаменья, чтобы прорвалась его сила и выдула до самых небес закипевшие волны.

— Но это же Бог мне велит к ней бежать! Ведь двое-то эти не зря говорили! А только затем, чтобы я их услышала!

И тьма расползлась, и мелькнуло внутри слегка что-то белое и золотистое.

— Да, знаю! — она зашептала, и слезы, в которых не страх был, а освобожденье от мелочных мыслей и собственных выгод, застлали глаза. — Все я сделаю, Господи!

И море, грозящее штормом, накрыла большими ладонями.

— Рождаемся мы на страданье души, не только на плотскую радость, и этим похожи на искры, из гущи огня летящие вверх. Дитя мое лучше меня понимает, что выбора нет у нас. Значит — пойдем.

Скажите мне те, кто, читая сейчас чудесную книгу, весь переполняется духовным исканьем и жаждой добра, ответьте мне те, кто очки протирает специальною тряпочкой, чтобы ни слова в ней не пропустить, — все скажите: пошли бы вы (к тому же еще на сносях!) в чумою захваченный город? А я вам скажу: ни один не пошел бы. И я бы сама ни за что не пошла. Поскольку у всех у нас есть здравый смысл. И выбор. И даже свобода его. Но только на искры, летящие в небо из гущи огня, мы, увы, не похожи.