пришёл запыхавшийся Янек Заброжский – воевода вершиловский и прояснил, наконец, ситуацию.

Князь Пожарский велел отчеканить два вида медалей: «За северный поход» и «За освоение Урала». Люди князя Разгильдеева участвовали в обоих этих делах. Медаль «За северный поход» была на белой ленточке и косым Андреевским синим крестом, а вторая медаль на ленточке зелёного цвета. Тех, кому положена была медаль «За северный поход», среди татар оказалось восемнадцать человек, включая Богдана и самого князя. Второй медалью наградили всех, кроме Богдана.

Князь Долгоруков сам вешал медали на грудь воинам и по тому, как загорались глаза этих храбрых рубак, чувствовал, не прогадал князь Пожарский, не зря потрачены деньги на эти «медали», теперь эти воины за него порвут, кого хочешь, только команду дай. Делов-то всего бляха размером с рубль на цветной ленточке, а человек себя по-другому чувствует. Как это удаётся зятю, уму непостижимо.

Когда татары гордо уехали во второй раз, к боярину подошёл преподаватель астрономии в вершиловской школе Иоганн Кеплер и на вполне сносном русском сказал, что им нужно отойти в укромное место и переговорить. Ну, что ж, сегодня был день сюрпризов. Они находились на главной площади Вершилова, и Кеплер предложил пойти в его кабинет в Академии Наук. Они поднялись по лестнице с резными перилами на второй этаж и по увешанному различными картинами коридору прошли в кабинет астронома. Одну из стен кабинета занимала большая карта звёздного неба, вторую чертёж какого-то прибора, судя по линзам – телескопа. На стене напротив окна была большая школьная доска, выкрашенная в чёрный цвет, и на ней мелом были написаны непонятные Долгорукому знаки.

Кеплер пригласил боярина сесть в кресло у стола и, насупившись, начал.

– Пару дней назад к моей матери приходила ваша дочь и попросила у неё яду.

– Что! – боярин подскочил как ужаленный.

– Не волнуйтесь, – астроном вернул князя в кресло, – Моя мать, как вы, наверное, знаете травница, она делает настои и отвары вместе с двумя русскими травницами. Она дала княжне не яд, а наоборот, противоядие. Человека, которого им попытаются отравить, сначала будет рвать, потом пронесёт, а через час он уснёт крепким сном, так как в состав сбора входят травы, что вызывают сон, – Кеплер медленно ходил от окна к доске и обратно.

– Я догадываюсь, кто приходил за ядом и кого хотят отравить, – сиплым голосом выдавил враз постаревший боярин.

– Я тоже догадываюсь. У нас в Вершилово так не поступают.

Это был удар. Немец, меньше трёх лет живущий в Вершилово, говорил «у нас». А князь Долгоруков и ответить на это ничего не мог. И на самом деле в семитысячном городе вообще не было преступности, не было воровства, не было пьяных драк, да и самих пьяных тоже не было. Здесь можно было посреди ночи гулять по улице и ничего не произойдёт, тут даже рогаток не было. Здесь было всего два наказание, за первое самое маленькое прегрешение отрезали прилюдно ухо, а за второе полагалось тоже прилюдное холощение. Так второго наказания ещё ни разу и не применили, до всех и с первого раза доходило. В этом городе не было кабаков и распутных девиц, не было нищих и убогих, их сюда просто не пускали, не было мальчишек попрошаек. Здесь были чистота и порядок, тут даже ни кому в голову не придёт бросить мусор на сверкающую чистотой улицу. И вдруг появляется боярин Долгоруков, и его дочь хочет отравить другого человека. И этот человек – жена князя Петра Дмитриевича Пожарского. Как бы и самому Владимиру Тимофеевичу не пришлось выметаться из Вершилова без уха, за нерадивое воспитание дочери.

– Да, дела! – совсем сник боярин.

– Я надеюсь, ты, князь, сам разберёшься со своей дочерью, – сочувственно проговорил астроном и протянул боярину стакан с водой, что наполнил сейчас из стоявшего на столе гранёного кувшина.

Владимир Тимофеевич выпил воду, лязгая непослушными зубами, встал с кресла и, поклонившись Кеплеру, вышел из кабинета астронома. Он не помнил, как попал домой, а там крик и ор. Машеньку рвало сильно, а теперь она спит, и добудиться её не получается.

Князь прикрикнул на домочадцев и, разогнав их по комнатам, схватил за рукава обеих Марф, и жену и дочь, поволок их в кабинет Петра Дмитриевича. Там он плюхнулся в кресло и не глядя на дочь, обращаясь только к жене начал.

– Марфа Васильевна, ведь неправильно мы с тобой поступили, что отдали за князя Петра Дмитриевича Пожарского Машеньку.

– Как так, что-то случилось, – встрепенулась княгиня.

– Случилось. Марфа, вот, посчитала, что это несправедливо и такой завидный муж должен был ей достаться, и отравила сестру кровную, – всё ещё не глядя на дочь, проговорил князь.

– Так что умрёт теперь Машенька, – заголосила княгиня и принялась реветь в три ручья, прося помощи у богородицы.

– А ну, цыть! – прикрикнул Долгоруков, – Жива, здорова Маша, травница Марфуше-разумнице под видом отравы продала наоборот противоядие, – теперь только оба родителя уставились на дочь.

– Ты, что же это наделала окаянная, – поднялась на дочь княгиня и залепила ей звонкую пощёчину.

Отравительница молчала и только сильнее насупливала брови.

– Ах, ты дрянь эдакая, на родную кровь руку подняла, – начала было снова голосить Марфа Васильевна, но князь остановил её.

– Стоп! То есть на родную сестру руку нельзя поднять, а на другого человека, пожалуйста. Трави Марфушка всех подряд, так что ли? – князь аж позеленел и переводил глаза только с одной дурёхи на другую.

– В монастырь её надо, змеюку, – опять замахнулась княгиня, но Марфа отпрянула за отцовское кресло.

– Думал я об этом Марфа Васильевна. Нельзя. Дознаются ведь, за что мы дочь в монастырь отправили и на всё царство позор будет. Ведь нам потом младших дочерей и замуж не выдать, кто же захочет породниться с семьёй, где одна сестра другую травит.

– Ох, горе-то какое, что же делать Владимир Тимофеевич? – княгиня даже реветь перестала, представив такую перспективу.

– Я попросил того единственного человека, который о сём ведает, никому, ничего не говорить, пообещал, что сами с Марфушкой разберёмся, – пожал плечами князь, – Может и правда, как в Вершилово заведено, ухо ей отрезать, – Долгоруков горько усмехнулся.

– А ты что молчишь, гадюка подколодная? – опять переключилась на дочь княгиня.

– Хотите резать, так режьте, – вдруг зло прокричала Марфа отцу и тоже ударилась в слёзы.

– Дура, ты – дура, кто же тебя безухую потом замуж возьмёт, в общем, так, княгиня, с этой взгляд не сводить, двух девок к ней приставь и чтобы по пятам ходили. Три раза в день пусть в церковь ходит и