личную бедность и целомудрие, запрещая обладать даже собственным телом. Для подавления желаний и духовного совершенствования устанавливался перечень необходимых молитв и постов[315]. Кроме того, монаху подобало соблюдать молчание: не приветствовался даже необходимый бытовой разговор. Позднее это приведет к выработке особого “глухонемого” языка. Однако главной целью жизни в монастыре являлось достижение абсолютного смирения. На этом пути монах преодолевал двенадцать ступеней. Первая требовала постоянно помнить о предписаниях Господних и отвращаться от всяческих плотских желаний. Вторая, третья и четвертая предполагали постепенный отказ от собственной воли и абсолютное подчинение старшему, даже если оно было сопряжено со страданием. Пятая заключалась в откровенной исповеди аббату и признании в самых сокровенных помыслах. На шестой и седьмой ступенях смирение становилось не только физическим (внешним), но и моральным (внутренним): даже в мыслях своих человек должен был ставить себя ниже всякого другого. На восьмой — одиннадцатой ступенях подобало делать только то, что предписывалось уставом, в скорбном молчании, избегая не только смеха, но даже улыбки. И, наконец, достижение высшей ступени демонстрировалось смиренно склоненной головой и постоянно опущенными глазами.

Каким предстает перед нами Людовик в описании Тегана? Он скромен в быту, воздержан в еде и питье, прост в одежде; практически не смеется, во всяком случае никогда не показывает при смехе “свои белые зубы”[316], он в высшей степени религиозен, каждый день посещает церковь и смиренно молится по многу часов; очень тяжело поддается гневу, зато всегда готов для сострадания (19), любой конфликт стремится разрешить миром (39), милостиво прощает врагов своих (49). Итак, умеренность, благочестие, смирение и милосердие... Но это еще не все. “Ежедневно перед обедом он раздавал нищим щедрую милостыню и всюду, где бы ни был, он имел с собой странноприимные дома”, чтобы дать отдохновение путникам (19). Хорошо известно, какое огромное внимание уделяли бенедиктинские монахи благотворительности. Дело не ограничивалось раздачей милостыни и созданием при монастырях госпиталей и гостиниц для мирян. Зачастую монахи сами шли в мир, чтобы узнать о нуждающихся в окрестных селениях и чем-то помочь им. Также при монастырях кормилось довольно большое число нищих, ежедневно получавших свою долю хлеба и вина.

В описании Тегана Людовик предстает почти монахом. Почти, потому что он все-таки светский правитель и обречен на “законный” грех (применение оружия, физическое насилие, связь с женщиной). Был ли Людовик таким на самом деле, так ли много молился, всегда ли прощал врагов (в случае с Бернардом Италийским видно, что здесь все было намного сложнее)? Вряд ли мы когда-нибудь узнаем об этом. Важно подчеркнуть другое — таким его видели современники, такой образ правителя существовал в сознании, во всяком случае, аристократической части общества. Хотя это вовсе не исключает того обстоятельства, что в повседневной жизни Людовик действительно мог демонстрировать крайнее благочестие.

Два идеала, епископский и монашеский, тесно переплетались, органично дополняя друг друга. Точка их пересечения располагалась, видимо, там, где от короля, с одной стороны, требовали защиты Церкви и pauperes, а с другой, милосердия и благотворительности. Так, физическая, мирская защита (судебная, административная, военная) сочеталась с нравственной опекой и покровительством. Да и сама военно-судебная защита, руководствующаяся моральными критериями, обретала иной смысл. Только монарх, обладающий необходимыми моральными качествами, мог претендовать на то, чтобы руководить Церковью и вести к спасению populus christianus. Высокая нравственность оказывалась, таким образом, основой социальной стабильности.

В эту мозаику причудливым образом вплетались и другие качества короля, но уже иного порядка. Теган отмечает физическое совершенство своего героя, его изящное лицо, крепкий торс, широкие плечи, сильные руки (19). Исключительные внешние параметры как бы служили критерием высоких моральных качеств. Но объяснялись не только этим. Здесь безусловно сохранились следы древне-германских представлений о короле-конунге. Физические достоинства и превосходное владение оружием — вещь необходимая для конунга, который одновременно являлся военным предводителем. Именно эти качества на стадии военной демократии, совпавшей у германцев с Великим переселением народов, могли гарантировать успешное выполнение конунгом соответствующих обязательств перед племенем (военные победы, захват новых территорий и др.). Война оставалась неотъемлемым элементом политической реальности на протяжении всего раннего Средневековья. А на вторую половину VIII — начало IX вв. вообще приходится едва ли 3—4 мирных года. Но теперь короли выступали уже в качестве гарантов внешнего и внутреннего мира, защитников Церкви и распространителей христианской веры. Поэтому нет ничего удивительного в том, что к достоинствам Людовика Теган причисляет хорошее владение оружием и увлечение охотой (19). Ведь именно охота позволяла в мирное время оттачивать военное мастерство и демонстрировать физические качества конунга-воина, причем публично. Ну и, кроме того, давала возможность есть свежее мясо если уж не самому королю-монаху, то по крайней мере его приближенным...

Раннесредневековое сознание персонифицировало в короле социальное тело, народ, во главе которого он стоял. По древнегерманским воззрениям, с физическим здоровьем правителя теснейшим образом связывались представления о политической и социальной стабильности, о благополучии и процветании всего социума. Напротив, физические недостатки или болезнь короля грозили обернуться катастрофой. В каролингскую эпоху подобные представления сохраняли свое значение. Так, Алкуин был убежден, что “добрые свойства короля сотворяют процветание всех подданных, победы воинства, здравие простонародья”[317]. Подтверждение тому мы находим и в фактах политической истории. Так, в 887 г. знать Восточно-франкского королевства свергла с трона Карла III Толстого, ссылаясь на его физическую немощь. Правление Карла было откровенно неудачным. Обладание огромной империей, которую он в силу случайных обстоятельств вновь объединил в одних руках, возлагало на короля тяжелейшие обязательства. На 80-е гг. IX в. приходится рост сепаратистских настроений в широких кругах провинциальной знати, особенно болезненный на фоне очередного всплеска норманнской агрессии. Сохранение внутреннего и внешнего мира, таким образом, стало в высшей степени насущной проблемой. Карл не обладал ни политическими дарованиями, ни авторитетом своего великого предшественника, ни необходимыми материальными ресурсами, для того чтобы успешно ее решить. Военные поражения следовали одно за другим, на умиротворение врагов расходовались огромные суммы, а грабежи все равно продолжались. Норманны же настолько осмелели, что даже на зиму не возвращались домой, а оставались зимовать в самом сердце империи, чувствуя себя абсолютно безнаказанными. Сам Карл был крайне нездоров. Тяжелейшие головные боли перемежались затяжными эпилептическими припадками. Именно в этом современники увидели главную причину усиливавшегося социального неблагополучия, многочисленных военных поражений, голода и неурожаев. Карла свергли, бросив ему в лицо, что из-за своей немощи он неспособен нести бремя власти[318].

Теган отмечает также высокие интеллектуальные достоинства императора Людовика, его грамотность, знание языков и умение понимать разные смысловые уровни священных текстов (19). В отличие от физических, актуальность