Пашка обычно забирался на последние ряды амфитеатра и уносился в свои мечты. Вот он мчится по кругу на красивой лошади с развевающейся золотой гривой. Звучит музыка, аплодисменты, море огней. Перед глазами мелькают восторженные лица, улыбки, довольный Захарыч и… сияющие глаза Вали…

А вот он — жонглёр. И какой! Кольца летают, выписывают узоры, которых не видел никто и никогда! Булавы вращающимися пропеллерами летят в воздух и точно приходят в руки, как у Комиссаровых. Неожиданно этот жанр захватил его с головой. Изо дня в день он показывал результаты, которые удивляли бывалых жонглёров — так поздно начать и так быстро учиться!..

Пашка сидел на галёрке и всем своим существом слушал беззвучную музыку ночного цирка.

Он смотрел на распростёртую тёмно-алую ладонь манежа и ему казалось, что там, внизу, лежит чьё-то большое, разрезанное вдоль, сердце. Его манило туда, неудержимо звало. Этот зов вошёл в него однажды и остался, бередя душу, волнуя воображение и заставляя молодую грудь высоко вздыматься. «Это будет, будет! Пройдёт немного времени и я стану наездником или жонглёром. Не беда, что на коротких репетициях пока не всё получается. Надо только очень, очень захотеть и обязательно всё получится!» — думал Пашка и радовался своим мыслям. Он работал здесь всего третий месяц, но уже не представлял жизнь без цирка.

Помечтав, дежурный по конюшне спускался «с небес» и шёл к лошадям. В свете ночной неоновой лампы они, кто стоя, кто лёжа, тихо дремали, ожидая очередного замечательного утра.

Захарыч, похрапывая, мирно спал в своей шорной — лучшем из «отелей», как он любил говорить.

Проверив всё ли в порядке, Пашка заваливался на сено, открывал свою заветную тетрадь и брал ручку. Стихи, строчка за строчкой, как робкие ручейки заветных желаний, текли в чистые заводи белых бумажных листов…

С очередной зарплаты Пашка немного приоделся. Впереди ждала осень, поэтому новая куртка и брюки были ко времени. По пути отправил сколько мог денег родной тётке в Воронеж.

— Не в прок, пропьёт… — со вздохом предсказал Захарыч.

— Это её дело. Вдруг ей там есть нечего… — парень дёрнулся лицом и замолчал.

…Пашке нравилось много ходить пешком, гуляя по незнакомому гастрольному городу. Особенно по ночам, после работы, когда город спал и лишь некоторые окна светились чужой тайной. Пашка любил «разгадывать» эти тайны, представляя себе кто там жил, живёт теперь, и придумывая разные небывалые сюжеты. Он открывал для себя новые переулки, площади, тихие бульвары, удивляя местных рассказами об их же городе…

На этот раз он появился в воротах конюшни в новеньких, только что купленных кроссовках, и с порога сообщил:

— Я теперь не то что до края света, до Берендеева тридевятого царства дойду! И он мне собственноручно прикрепит значок ГТО — «турист-ходун» первой степени! Ну, как, Захарыч, черевички? — Пашка покрутил носком новой кроссовки.

— Трепло «первой степени»! — буркнул Захарыч. — На пять минут опоздал сегодня!.. — Захарыч коротко глянул на обновку своего помощника. — Хм, «черевички»! Кеды — они и есть кеды! В них только от нужды бегать. Или — «по нужде»…

— Вот так и гибнут молодые дарования! — с притворным вздохом пожаловался Пашка лошадям, словно призывая их в свидетели. — Не успеет поэт родиться, как его тут же убивают! Точно как с Пушкиным…

— После твоих стенгазетных творений, стихоплёт, сразу чувствуется, что Александр Сергев умер. — (Отчество поэта Стрельцов озвучил как-то на свой манер, именно «Сергев»). — Ты чего это там про меня написал, проходу не дают? — Захарыч имел ввиду смешные стихи про «Главнокомандующего конюшни» под дружеским шаржем, где он скакал на Пашке верхом, размахивая веником, как саблей.

— Не я Дантес, а то б давно тебя на дуэль вызвал! — подчёркнуто мрачно пообещал Захарыч. На самом деле ему льстило внимание его помощника и артистов программы.

— Один уже пробовал… — Пашка, ухмыляясь, вспомнил дуэль с Рыжовым. — Ничего, ничего, когда-нибудь и я дорасту до «Главнокомандующего». И обо мне напишут!..

— Иди переодевайся, «говнокомандующий»! — Захарыч смешно исказил почётное слово, которое точно соответствовало сиюминутной ситуации — один из скакунов поднял хвост и готов был усыпать пол денника свежим «удобрением».

Пашка сам себе крикнул привычную команду тех, кто работает с копытными: «сово-ок!» и не переодеваясь, бросился убирать за лошадью…

…Рабочий день был в разгаре. Из приоткрытых дверей конюшни слышался весёлый голос Пашки. Ему вторил глухой возмущённый голос Захарыча. Они только что вдоволь напоили лошадей и теперь кормили животных, расставляя металлические тазы с овсом и морковью. Не отвлекаясь от работы, спорили о лошадях, преимуществах современной техники и вселенском прогрессе.

Пашка вдохновенно защищал век настоящий, упрямо наступая на душу старому берейтору.

— Договоришься у меня, хомут тебе в дышло, уволю! — в сердцах пообещал Захарыч.

На секунду Пашка замолк, словно оценивая реальность угрозы, затем перешёл на фальшиво-сочувствующий тон:

— Скоро лошади вымрут на земле. Как мамонты. И останешься ты, Никита Захарович, без работы. Я-то себе место найду где-нибудь, ну, скажем, в гараже. Лошади — это, по-моему, пережиток прошлого, — наступил он на любимую мозоль своего наставника, искусно мстя за «уволю». — Этот, как его… — Пашка спародировал Захарыча, пощёлкав на его манер пальцами, — «атавизьм»! — И продолжил свою аргументацию:

— То же мне — «двигатель внутреннего сгорания» на овсе и сене в одну лошадиную силу! Не экономично! К тому же — тихоход. Любой мотоцикл даст этой сивке-бурке сто очков вперёд! — подогревал Жарких Стрельцова.

— А душа есть у твоего драндулета? — всерьёз взорвался Захарыч. — Один карбюратор! Знаешь, сколько твоей техники бросали на фронте, когда кончался бензин, а подвоза не было, или грязь была непролазная! А лошади — шли! Голодные, но шли! Крыши соломенные разбирали на хатах, кое-как кормили их, и воевали дальше. А когда кавалериста ранило, или того хуже, так некоторые лошади ложились рядом, как собаки, и не отходили. Взрывы там, пули. Лежали, прикрывая. Или наоборот неслись дальше в атаку, вместо бойцов, создавая лавину. Твой мотоцикл прикроет тебя в бою?.. Тихоход!.. — Захарыч немного выплеснул эмоции и теперь говорил боле-мене сдержано:

— Много ты понимаешь в лошадях! Отец рассказывал, у нашего атамана Шмелёва его Улан о шестидесяти вёрст ходил, он им зайцев в степи топтал.

— Ну, да! — удивился, на время присмиревший, Пашка. — в нём что, полторы лошадиной силы было, с пропеллером?

— Да что там шестьдесят! — не унимался, вновь разошедшийся сторонник гужевого транспорта. — Лошадь и на все семьдесят способна!

— Ага! Под горку, с парусом! — уточнил сторонник современной техники.

— Вот натура, хомут тебе в дышло! Да я родился среди лошадей! — взвился старый казак, убирая из-под носа коня опустевший таз.