— Кто-то рождается в рубашках, а наш Захарыч в хомутах и дышлах. Не повезло, бывает!.. — с притворным вздохом посочувствовал Пашка.

Кормёжка лошадей походила к концу. Осталось задать немного сена. Стрельцов вернул себе былое спокойствие и даже шутливый тон.

— Я уж не спрашиваю у тебя о дышлах, «соплезавр»! Ты хоть знаешь, как на лошадь садиться: лицом к голове или к хвосту?

— А это смотря в какую сторону ехать… — Не моргнув глазом, нашёлся начинающий наездник.

Захарыч, как бы устало и безнадёжно, махнул рукой, внутренне улыбнулся остроумию Пашки. К тому же Стрельцов видел, что тот искренне любит лошадей — по глазам видел. И чувствовал своей старой цирковой интуицией: этот — свой!..

— Сена дай! И почище, — без веток, балабол! У тебя когда-нибудь рот к ушам прилипнет — никакой серьёзности! — Захарыч говорил это беззлобно, скорее, даже наоборот, поощряя своего помощника. За свою нелёгкую долгую жизнь он насмотрелся на «серьёзных» людей. Они ему не нравились…

— По этой жизни надо идти легко и с улыбкой! — артистично раскинул руки Пашка. (Он где-то подобное то ли видел, то ли слышал и сейчас ему эта фраза пригодилась).

— Вот, звонарь! Тебе не в цирке, — в церкви надо работать. На колокольне!

— Не-а, — отрицательно замотал головой помощник Захарыча, — я высоты боюсь! — вспомнил он свой недавний полёт. — Вот, если только дьяконом. Он закатил глаза, вскинул руки к небу и попытался спародировать:

— Иежеси на небеси, поднеси и вынеси, во имя овса и сена и сенного духа, ами-и-инь… — гнусавым тенорком пропел Пашка.

— Не богохульствуй! И в церкви и в цирке есть купол. И там и здесь — живёт Бог. Все под ним ходим. А-а, да что ты ещё понимаешь… — Захарыч даже не попытался продолжить эту тему. Для многих сия тайна была непостижима на протяжении всей жизни. Для других — обыкновенной истиной с рождения. Кто Чего выбирал…

— Я, Захарыч — атеист! Так что кроме как здесь мне работать негде.

— Хм, атеист. Ну-ну!.. — старый человек внимательно посмотрел на молодого, как будто видел его впервые, и удовлетворённо хмыкнул про себя: «Сво-ой!..» И ещё раз повторил, с глубоким потаённым смыслом:

— Ну, ну…

Пашка традиционно прогулялся по полутёмному спящему цирку. Посидел, как всегда, в верхних рядах зрительного зала. Помечтал, и пошёл на конюшню. Сегодня была его очередь дежурить ночью.

Захарыч, как всегда, мирно посапывал в шорной. В цирковые гостиницы он практически никогда не селился. «Поближе к лошадям, подальше от суеты и глаз людских. Мне и тут места хватает». — так обычно объяснял Захарыч это своё решение…

Темнота качнула ось земли, стрелки сомкнулись в объятиях и родили полночь.

Пашка раскрыл тетрадь, развалился на охапке душистого сена и растворился в прозрачном облаке рождающихся образов, подсвеченных ночным фонарём…

…Всё произошло в две минуты. Визг лошадиного ржания, удары копыт по деревянному полу и стенкам денников, крики — всё смешалось в каком-то орущем, грохочущем клубке.

Вмиг проснувшийся растрёпанный Захарыч выскочил из шорной и включил основное освещение.

Пашка с воплями отчаянно пытался выгнать из чужого станка могучего жеребца «Сапфира», который своими крепкими зубами вцепился в холку «Янтарю».

— Опять снял недоуздок, паршивец! — всплеснул руками Стрельцов и кинулся Пашке на помощь.

Два жеребца, хрипя, молотили стенки денника так, что щепки летели и содрогался весь цирк.

Пашке, наконец-то, чудом удалось отбить «Сапфира» от стоявшего на привязи коня. Вытолкнув жеребца из чужого станка, передав его Захарычу, он повернулся к «Янтарю». Тот, не остыв от схватки и боли кровоточащей в холке раны, дико взвизгнул, вдруг взбрыкнул, и хлёстко ударил задними ногами. Пашка, как большая тряпичная кукла отлетел к противоположной стенке. Удар пришёлся точно в живот. Лицо его моментально стало мучнистым, изо рта показалась кровь…

…«Скорая» увезла в вязкую темноту неизвестности Пашку, Захарыча и прибежавшего из гостиницы Казбека.

Потревоженные люди цирка, дежурившие в эту ночь, ещё долго обсуждали нелепые случайности своего древнего ремесла, вспоминая сегодняшнее и многочисленные похожие происшествия дней минувших…

…Приёмный покой больницы встретил холодными казённым стенами и какой-то равнодушной обыденностью. Город, где они находились на гастролях, был большой. Захарыч и не подозревал, что столько людей нуждаются в срочной медицинской помощи ночью. Привозили с разбитыми в пьяной драке лицами, сломанными ногами и руками, ушибами, порезами, ожогами.

— Людям бы спать и спать в это время, нет, — они калечатся! Делать что ли нечего?.. — тихо, вслух, рассуждал встревоженный Захарыч, ожидая очереди, и рассматривая вновь поступающих.

Казбек исчез в недрах больницы, разыскивая главврача или кого-нибудь из вышестоящего начальства.

В приёмной люди в белых халатах, словно назло, не торопясь, обстоятельно делали своё дело: задавали вопросы, заполняли какие-то бумаги.

Пашка лежал на каталке, заботливо прикрытый одеялом Захарыча. Его знобило. Он тяжело дышал, при каждом вздохе, по-старчески, охая.

— Как себя чувствуешь? — поглаживая вялую руку своего помощника, спросил расстроенный старик, заглядывая мальчишке в глаза.

— Как ведьма на метле! — слабо отозвался Пашка и попытался улыбнуться. — Ты, это, давай без «мокрушек»! — он заметил как «синие озёра» Захарыча заполняются «половодьем». Пашка попытался было поглубже вздохнуть, но вдруг скорчился от боли, подтянув ноги к животу и громко застонал.

— Пашка! Пашок! Пашуля! Сынок! — запричитал Захарыч — Вра-а-ач!.. — не своим голосом закричал он.

Прибежали санитары, бросила писанину женщина в белом халате, заполнявшая бумаги. Всё задвигалось, засуетилось, словно объявили тревогу. «Как тогда, во время налёта вражеской авиации» — подспудно мелькнули картины войны перед мысленным взором старого кавалериста, когда он и его госпиталь попали под бомбёжку…

Запахло лекарствами, забрякали какие-то железки, трубочки, шприцы, пузырьки, отрывистые команды на мудрёном языке — всё это враз завертелось в больничном вихре спасения человеческой жизни.

У Захарыча всё поплыло перед глазами. Перед его носом с грохотом закрылась дверь, ведущая в длинный кафельный коридор, по которому бежали санитары, увозя Пашку. Захарыч словно уснул. Нет, это ему точно снится!.. Ночь, чернота. Время остановилось…

…Стрельцов дёрнулся головой от резкого запаха нашатыря, ударившего в нос. Секунду он не мог дышать.

Захарыч сидел на потёртой деревянной скамейке, прислонившись к холодной стене приёмного покоя. Над ним колдовала всё та же женщина, которая принимала пострадавших. В руках она держала пузырёк и ватный тампон.