Во время мобилизации итальянцы Австрии были включены в формирования, куда их традиционно зачисляли. Для трентинцев это были в основном четыре полка Общей армии (Kaiserjager) и три горных полка (Landesschiitzen, переименованные в Kaiserschutzen в 1917 г.) австрийской армии, а также два тирольских полка австрийского территориального ополчения (Tiroler Landsturm), зачисленные во всеобщее ополчение. Это были основные воинские части, куда вербовались трудоспособные мужчины из графства Тироль с долей солдат, говорящих на итальянском и ладинском языках, которые в каждом полку составляли около 40 %. Можно предположить, что на момент начала войны общее число новобранцев в Трентино составляло около 27 тыс. человек, а в течение всего конфликта их число возросло до 55 тыс. человек[124].

Мужчины из Приморья, итальянцы, словенцы и хорваты, были зачислены в несколько пехотных полков общей армии (такие как 97-й и 20-й, куда призывали по всему Приморью и частично в Крайне), в полки австрийского Landwehr’a (такие, как 27-й, призывавший на всей территории Крайны и в графстве Горица и Градишка, и 5-й, который призывал в Триесте и Истрии), а также на флот[125]. На первом этапе войны в Триесте и на его территории было призвано в армию около 32 500 солдат — к ним необходимо добавить 30 тыс. из австрийского Фриули[126]. Трудно понять, сколько из них можно считать итальянцами и сколько принадлежащими к другим языковым сообществам региона. Согласно приблизительным подсчетам, в период с 1914 по 1918 г. в Приморье было мобилизовано более 50 тыс. итальянцев. Если в полках призванных из Трентино присутствовали немцы и итальянцы, то завербованные в Приморье имели более пестрый состав, с итальянцами, словенцами и хорватами, к которым в ряде формирований добавилась значительная доля немцев. Процент итальянцев в 20-м и 97-м полках составил 31 % и 20 % соответственно[127].

Несмотря на изначальное недоверие к итальянцам, они обстоятельно и послушно отреагировали на мобилизацию. В целом, призыв солдат и резервистов беспрепятственно прошел по всей империи, несмотря на опасения властей, которые сами удивлялись проявленной лояльности. Габсбургская военная машина неторопливо пришла в ход — без ожидавшихся эпизодов политического или национального сопротивления. Также не было недостатка в выражении энтузиазма или, возможно, — истерии и коллективного возбуждения в ряде крупных городов, от Вены до Праги, от Будапешта да Загреба. Даже на итальянских территориях не сообщалось о значительных случаях неподчинения призыву или демонстраций против войны.

В Триесте позиция верности Габсбургам наглядно показала себя уже 2 июля 1914 г., когда город отдал почести останкам эрцгерцога Франца-Фердинанда и его супруги. В адриатический порт наследник трона прибыл 24 июня, чтобы достичь Боснии, где он должен был следить за большими военными маневрами, но, как известно, нашел свою смерть в Сараево. В тот же Триест 1 июля вернулось его тело, снова на борту линкора «Viribus Unitis», во время последнего траурного маршрута обратно в Вену. Похоронная процессия из сотен тысяч людей сопровождала от гавани до железнодорожного вокзала гробы эрцгерцога и его супруги[128]. Массовая приверженность этому трауру была подчеркнута градоначальником Триеста: он назвал его «чрезвычайно достойной и поучительной похоронной процессией, в которой приняло участие всё население города»[129]. В начале войны ситуация обнадеживала власти, как в Триесте, так и в Тренто — отовсюду приходили сообщения, где подчеркивалась лояльность населения, даже в кругах, стоявших на позициях национализма, и готовность граждан добровольно предлагать свои помощь властям[130].

Дневники италоязычных солдат помогают понять дух, с которым они уходили сражаться за Австрию. Каждый переживал тот момент, очевидно, по-своему, но проявляются повторяющиеся элементы, а также существенные различия в зависимости от региона происхождения. В записях о первых массовых отправлениях на фронт в дневниках простых солдат Трентино мы не встречаем ту экзальтацию, которую находим во многих мемуарах образованных людей, или же, например, у Э. Дж. Лида, описавшего «августовскую общность»[131]. Более того, сегодня образ Европы, якобы реагировавшей на начало войны волной народного энтузиазма, всё чаще подвергается сомнению теми, кто рассматривал различные региональные и национальные сферы[132]. В дневниках и автобиографиях солдат-трентинцев чаще встречается смятение перед будущим, которое виделось неопределенным и пугающим, боль за насильственное отделение от семьи и родных мест. Вместо энтузиазма — смирение и отчаяние. Марио Раффаэлли, каменщик из Волано, недалеко от Роверето, воссоздал драматические моменты отъезда 1 августа 1914 г., вспоминая слезы родственников, болезненные прощания: «нам все желали скорейшего возвращения, кто плакал, кто кричал, кто столбенел от того, что видел столь пугающую картину»[133]. Еще более впечатляющей является рассказ его земляка Эзекиеле Мардзари, 49-летнего отца семерых детей, ушедшего на фронт 21 мая 1915 г., когда солдатам уже был знакомы ужасы войны: «я упал на землю, почти без сознания, в моей голове возникло огромное зеркало, где я увидел всю мою жизнь», «я больше не жил»[134].