Мы примолкли, обдумывая скорее печальную, чем страшную, историю про Наташку с мягкими ногами. Было очень тихо и уже очень темно. Где-то далеко плеснула рыба.

Удивительно, как незаметно опустилась мгла. Только Колбасонка чуть поблескивала перед нами.

Шшшшвык, шшшвык, шшшвык… Неприятный все же звук издает раздвигаемая трава.

Как хорошо разносится даже самое тихое шуршание в наступившей тишине.

Антон как раз повернул ко мне выглядящее сейчас белесой маской лицо, губы расплылись в ухмылочке (мол, съешь, городская), и уже начал говорить: «Вот так вот она…»

– Можно, я с вами немножечко посижу? Мне так одиноко…

Этого было достаточно, чтобы мы завизжали и ломанули с берега к деревне, как подорванные. Громче всех верещал, как ни удивительно, Лешка. Такой басовитый визг не подделаешь.

Я тоже кричала и бежала, и мне немного стыдно об этом сейчас вспоминать. И тогда было стыдно, когда я остановилась у нашей калитки, бешено хватая воздух ртом, и пару минут не могла отдышаться. Тем более знала же, что ничего необыкновенного не произошло. Ну, воспользовался кто-то остроумный подходящим моментом, еще так голос искусно подделал. А что до шелеста травы, так тот, кто полз (или пробирался), испугался не меньше нашего и зашелестел в противоположную сторону, лишь бы его не затоптали.

На самом деле забавно вышло.

А кто тогда подал голос, так никто и не сознался…

Я поковыряла ногтем хвоинки, прилипшие к кривоватому рисунку птичьих ног, сделанному на полях дневника. Рисовать этот таинственный Е. Л. совсем не умел. И при чем здесь птицы?

Кто болотное зловоние учует, тот настороже будь. Бывает, так заморочит, что сразу и не прочухаешь. Но первый знак, что в силу вступает. Вершать надо строго.

Всякое лето делить надобно. Засуха – беда для полей, благо для нас. Силу теряет, ссыхается, сядит в топи, если только сам не сунешься. Тут уж вцепится. Одному не справиться. В дождливое – каждую калюжинку берегись.

Как-то оборачиваться научилась похоже. Ежели не готов, голову потеряешь. Поверил – пропал. Пакостное дело творит. Для девок подружкой оборачивается, мужиков же на блуд ловит наготой.

Ребята из Зеленово собирали ягоду и видали, будто Зинаида сидит на чарусе. Совсем уже плоха, вся опухлая, утопленница. А потом повернулась и будто опять хороша. Манила их, плакала, ласково звала. Все бросили, убегли.

Максимовну увела. Бабка уже старая была, еле шкандыбала. Только тапки нашли на бережку, рядком стоят, как у своей постели ставила. За полчаса всего управилась, пока сноха к соседям ходила. Плакали сильно, а дальше искать запретил. Уних ребятенок в шестой класс ходит, заставил съехать к родне в область. Жалеют сильно бабку, славная была. Всех бы утащила.

Нечисть болотная, нечисть подколодная, от синего тумана, от черного дурмана, где гнилой колос, где седой волос, где красная тряпица, порченка-трясовица, не той тропой пойду, пойду в церковные ворота, зажгу свечу не венчальную, свечу поминальную, помяну нечистую силу за упокой. Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь.

Шарится под окнами в темени, каменюки ворочает. Если кто сунется проверить или окликнет, отзывается знакомо, за руки тянет. Становишься как обморочный, идешь, куда ведет. Только не дать дотронуться.

В войну так обожралась, что вонью болотной из каждой лужи несло. Всех без разбору, и своих, и чужих хавала. Сказывали, будто аж на дорогу выбиралась за лесом, с техники народ тянула за собой. Фашистских балдохов без числа, да и наших без счету.

Всасывает да впитывает людское зло, как губка. Разбухает, жиреет.

Ежели ты не еда ей, ежели есть в человеке что-то эдакое, необъяснимое, занепременно нечисть захочет тебя сделать себе подобным. Застроптивился – сразу враг ей, будет всеми силами стараться тебя изничтожить. Выбор всегда есть. Смириться да не бороться легче. Вступить в борьбу, ответственным быть и страшно, и тяжко. А в опасной беде в любом случае будешь. Да только шанс победить есть всего в одном случае – бороться.

Как же это больно! Физическая боль, когда сознательно жертвую ими. Часто духом падаю… Думают, бездушный я. А я-то каждого помню, имена, лица, привычки. Не по своей воле. А отказаться не могу. Пожертвовать сотней, чтобы спасти десятки тысяч.

Коли кто в болоте заблудится, кто выхода не видает, то пусть молитовку эту читает. Тогда унимутся духи болотные да отпустят в хату.

…болотники, пагубники, я вас говором сим унимаю. Я вас молитовкой поминаю. Тако от меня отойдите, мя отпустите, то меня не блудите, в болото не ведите…

После этой записи были вклеены две пожелтевшие вырезки, неизвестно откуда взятые. Может быть, заметки из какой-то газеты или из любимого чтива бывшых хозяев дачи про паранормальщину. Обе отчерчены красным карандашом и помечены восклицательными знаками:

«…пошел от лагеря с ведрами до озерца. Идти было сравнительно недалеко, но за деревьями уже палатки не просматривались. Началось, когда уже почти добрался до озерца. Берег видел, вода поблескивала. Сначала обратил внимание, что стихли звуки. Ощущение неприятное. Знал, что такое происходит при приближении большого зверя. Не понял, почему не слышно ребят. Ускорил шаг, чтобы быстрее добраться до воды. Старался ведрами не греметь. Потом уже почти бегом бежал. А озеро, как назло, только дальше становилось. Под ногами почва вязкая началась. Услышал, как сзади кто-то идет следом. Думал, из наших кто-то на подмогу пришел. Но за спиной никого не было. Нигде никого не было. Очень испугался. Потому что тишина, иду, а как на месте стою. И опасность чувствую, а не вижу. Во сне так бывает. Не понял, в чем дело. Кто-то же точно тяжелый ходил и чавкал. Ощущение, что рядом неизвестный спрятался и выжидает, чтобы напасть. Нарочно стал ведрами греметь и орать. Надеялся, меня свои услышат. И вот как отпустило. Звуки появились. Обычные лесные звуки. И страх ушел. Развернулся и к лагерю чесанул. Хотелось быстрее оттуда уйти.

Ребята сказали, что собирались уже меня искать. Ушел на десять минут, а пропал на час. Как орал и ведрами пустыми гремел, никто из них не слышал. Соврал, что от медведя прятался, а вода тухлая в озере. Убедил, чтобы лагерь свернули. Через пару километров вышли к ручью. Там остановились. Больше ничего необычного не происходило».

«Места сии плодородны, богаты природной обильностью, растениями, пушным зверьем. Однако аборигены, язычники по большей части, местность признают негодной для человеческого пребывания, охоты в сих местах избегают. Грамоте обучены мало, и суеверия здесь весьма живучи. Начальника артели уговаривали к озерам остерегаться ходить, дабы избежать встречи с нечистым духом. Описывать точнее сие явление боятся, утверждая, что это, мол, призовет болотного черта. Алексей Юрьевич пользуется уважением диких охотников, многих обратил в Истинную Веру. Он и сумел вызнать подробности. Якобы одинокий человек в тех заповедных местах хлебнет лиха. Обязательно навалится морок, являющийся в виде ложных чувств чужого взгляда в спину, внезапной слабости, обманного представления о времени. Кто морок распознать не сумеет, того ждет погибель лютая или плачевная судьба вечного скитальца в топях, не видимого другим и не видящего других. По поверьям местных язычников, нечистый может посулить омороченному страдальцу избавление взамен на новую душу человеческую. Но в сем предложении кроется обман, ибо тот, кто крадет чужую душу, сам становится болотным демоном. Среди местных язычников бытует стойкое убеждение, что, чуть распознав морок, надо немедля громким голосом ритмично читать определенную молельную песню, которой шаманы учат здешних охотников с малолетства. Алексей Юрьевич попытался запомнить ее, а поскольку, из известных опасений, делал это на слух, посему вышла полная катавасия!»