Тем временем Гуров мысленно оценивал, насколько подобная ситуация могла обидеть парня из Щукинского или самого Пичугина, как любящего дядю. Выходило, что на полноценный мотив убийства она все равно как-то не тянула.

«Если бы каждый, кого обошли ролью, стал бы кидаться с ножом на обидчика… да у нас бы все улицы трупами режиссеров завалены были. Хотя, конечно, немаловажное значение имеют и обстоятельства, атмосфера, так сказать, в которой это все происходило. Давняя вражда Бойцова и Пичугина, амбиции юного дарования… Иногда одним язвительным замечанием так можно ранить, что никакое убийство не покажется слишком жестокой местью. Пожалуй, не мешает все это поподробнее прояснить».

– А вы не знаете, случайно, где живет Стас? – спросил он. – Я хотел бы с ним поговорить.

– Где живет, не знаю, но знаю, что часто бывает в кафе. Там же, недалеко от училища. «Синкопа» называется. Это мне Борис Петрович рассказывал. Он даже сам туда пару раз наведывался. Чтобы, так сказать, быть в курсе последних течений. Вы не думайте, что он у нас ретроград. Он очень внимательно за всеми тенденциями следит. А в кафе этом всегда молодежь тусуется, всегда можно узнать, что сейчас, так сказать, актуально. Вот он и заходил. Только не очень понравилось. Шумно, говорит, все галдят вразнобой, ничего не поймешь.

– Вот, значит, как, – глубокомысленно произнес Гуров. – Что ж, у каждого свой вкус. А этот спектакль, в который Стаса чуть было не взяли на главную роль, как он назывался?

– «Турандот». Причем, заметьте, Турандот – это мужчина. А? Каково? Все с ног на голову перевернули. Совсем, совсем уже ничего не остается от славных былых традиций. Умирает театр. Куда мы катимся?..

Не успела Серафима Юрьевна договорить свою ностальгическую сентенцию, как из коридора послышались возмущенные голоса.

– Нет, это просто уже ни в какие ворота не лезет! – раздалось за дверью гримерной. – Наглость в последней степени!

– Да, если бы сейчас репетировал Берестов, с ним бы так поступить не посмели. Просто зла не хватает на этих…

Дверь распахнулась, и в гримерку широким нервным шагом вошла высокая дама в длинном платье, какие носили дворянки на излете XIX века, и в буклях.

– А, Симочка, вот ты где! – увидев сидящую на стуле Серафиму Юрьевну, проговорила она. – А мы удивляемся, где же наша защитница…

Тут взгляд ее переместился на диван, с которого вежливо приподнялся полковник, чтобы поприветствовать даму.

– А, ты не одна… Вы, кажется, беседовали… мы, наверное, помешали…

– Свинство, настоящее свинство! – вновь донеслось из коридора, и в дверном проеме показалась еще одна дама в сценическом костюме.

– Постой, Инга, – остановила ее дама в буклях. – Мы здесь некстати. Видишь, люди общаются.

– Ничего, ничего, Лидочка, мы уже почти закончили, – поспешила успокоить актрис Серафима Юрьевна. – Мы ведь закончили, правда? – вопросительно взглянула она на Гурова.

– Да… в целом…

– А что случилось, девочки? Почему вы так расстроены? И репетиция… Вы что, уже закончили? Кажется, времени еще… – Помощница режиссера взглянула на часы, а затем перевела вопросительный взгляд на даму в буклях.

– Ах, Симочка, ты не представляешь себе… просто немыслимо, что они творят! Никакого уважения!

Не обращая внимания на присутствие полковника, дамы начали эмоциональный обмен мнениями, и вскоре Гуров понял, чем были вызваны их возмущенные возгласы.

Оказалось, что в то время, когда он беседовал с Серафимой Юрьевной, в театр привезли гроб с телом Бойцова. Его поместили в фойе и, хотя оно находилось довольно далеко от зрительного зала, Пичугина попросили закончить репетицию, объяснив это трагичностью момента.

Его приверженцы сразу же увидели в этом очередное ущемление, и возмущению вернувшихся в гримерку дам не было предела.

– Как будто мы не люди, а… люди второго сорта, – возмущалась дама в буклях.

– Вот именно, – вторила ей коллега. – Обращаются просто по-свински. Посмотрела бы я, как бы они посмели «попросить» Берестова или хоть того же Голубкова.

– Голубкова? – тут же ухватился за слово Гуров. – Это тот, что ставит перформансы? Что, он тоже здесь в «фаворитах»?

– Еще в каких! – подхватила Серафима Юрьевна. – Так все вместе и ходили, Берестов, Бойцов и Голубков этот. И в рестораны, и всюду. Троица неразлучная. Где только деньги на все брали!

– А ты в ведомость посмотри, Симочка, – с горечью произнесла дама в буклях. – Какие у них зарплаты и какие у нас.

– Да уж, не сравнить. Каждому… встречному-поперечному – премии и зарплаты немереные, а тем, кто всю жизнь в театре проработал, можно сказать, у истоков стоял, тем – кукиш с маслом.

Невнимательно слушая этот эмоциональный обмен мнениями, Гуров думал о своем.

Вот уже в который раз он слышал о «троице», в которую, кроме Берестова и Бойцова, входил еще Голубков. Причем в отличие от Берестова, находившегося, так сказать, на самой вершине олимпа и уже по одному этому наверняка не захотевшего бы «мараться», Голубков подобными позиционными преимуществами не обладал.

Он был обычным приглашенным режиссером, одним из многих, кого привлекал в качестве «свежих сил» Берестов. Правда, его постановки, по-видимому, пользовались гораздо большей популярностью, чем произведения предшественников, но, в сущности, это только способствовало достижению тех нехороших целей, которые преследовались при расходовании бюджетных средств.

Спектакли были популярны, это давало повод вести переговоры о новых грантах, а новые гранты соответственно вели к новым «постановкам», очень многие из которых происходили только на бумаге. И как «режиссер» этих виртуальных постановок, Голубков не мог об этом не знать.

«Похоже, намечается еще один вполне вероятный фигурант. Если они не поделили очередной куш или произошло еще что-то неприятное внутри этой «неразлучной троицы», Голубков – именно тот «персонаж», который подходит на роль заказчика. У него недостаточно солидное положение и, возможно, совсем не тот круг знакомств, чтобы привлечь профессиональных исполнителей, да и сам он в подобных делах явно не профессионал. Так что для него выбор подобного способа расправы выглядел бы вполне логично».

– …друзья-то друзья, а если бы сегодня у кого-то из них самих репетиция была, и не подумали бы отменить, – между тем продолжала возмущаться дама в буклях. – Вот помяните мое слово.

– Да уж, конечно. У них ведь постановки эпохальные.