— вот-вот я покину это место. Опять скитаться по чужим углам — вместо того чтобы вернуться домой и жить, как раньше, устраивать политические вечера, играть в шахматы с Альбертом и в карты — с Альбрехтом. Опять уезжать, не имея ничего, кроме одежды и билета в один конец, уезжать — и снова все начинать сначала.

Она не могла спать. Полка ее была неудобной, под самым потолком, что не нравилось и очень мешало. Оттого она ворочалась несколько часов и слушала сонное дыхание остальных, и злилась, что единственная в вагоне не может заснуть.

Вдруг кто-то постучал металлом близ ее головы.

— Что?..

Решив сесть, она случайно и больно ударилась затылком.

— Вы кто? — требовательно спросила она.

— Спускайтесь. Одевайтесь! Живо!

Темный человек отошел — стучать около голов зазевавшихся. Другие уже показывали личные вещи и прилюдно переодевались из ночного в теплое. Шумно плакала, растянувшись на грязном полу, молодая женщина, а ей объясняли, нависнув над ней чиновничьим мундиром.

— В чем дело? — попыталась спросить Жаннетт, когда ее, хватая за руки, поволокли к двери. — За что? Вы что?.. У нас билеты, документы! Вы не имеете права!..

За полусонными людьми в сугроб полетели чемоданы и саквояжи. Жаннетт, которая по-прежнему не понимала, что происходит, из-за своего протеста грубее многих была выброшена из вагона; она неудачно приземлилась и подвернула ногу. Вылетевший за ней чемодан, ударившись о землю, распахнулся, и вещи из него вывалились в снег. Катя получила меньше — лишь оборвали ремешок на ее жакете, пока выталкивали с высоты. Она сумела встать, не потеряв сапожки, и тут же ей стал помогать энергичный пожилой еврей.

— Ничего, соберем, — сказал он ей и похлопал по плечу. — Вас не покалечили?

— Нет, нет… спасибо. Но почему? За что? Они… не дали нам проехать.

— Старый Исаак слышал, они говорили, что граница с утра на замке. Мы первыми приехали.

— И… что же нам делать?

— Они нас с вами не выпустят. Как ваша бабушка?.. А, это ваша тетя?.. Понятно.

Он, кряхтя, помог Жаннетт встать. Идти сама она не могла из-за заболевшей ноги, и он, понимая, что племянница не справится с ней, взял заботу о Жаннетт на себя.

Шли они, поддерживая друг друга, в конце длинной процессии, по грязной узкой дороге, меся кое-где ногами сугробы. Катя волокла чемодан; ей было страшно и грустно. Постепенно светало, стало теплее, и вдалеке уже различить можно было бледные стены домов и их высокие и яркие черепичные крыши. То была ближайшая к границе деревня.

— Старый Исаак сожалеет, что вам тяжело. Но у меня самого, понимаете…

— О, конечно, — ответила Катя, — вы и так оказали нам большую услугу.

В обшарпанном постоялом дворе она и Жаннетт без аппетита съели по булочке с кофе. Место, как ни было тихо в нынешний час, навевало тревогу, и после завтрака Катя спросила у хозяина, могут ли они добраться до ближайшей железнодорожной станции, с которой возможно уехать обратно в В.

— Четыре с половиной километра.

— Сколько?.. Так далеко?

— Говорю вам, больше четырех километров. Пешком.

— Послушайте, — заговорила она поспешно, — неужели никто не может довезти нас до станции? У моей тети болят ноги, она не может идти. Мы не можем сидеть здесь, пока она не поправится.

Опуская глаза, тот объяснил, что ехать по дороге никто из местных не хочет — ночью, говорят, там были фашистские митинги.

— Но мы за все заплатим! Как вы не понимаете? Нам нужно ехать! Тут до границы рукой подать, а на ней черт знает что происходит. Мы не можем сидеть на границе, ожидая непонятно чего. Я заплачу, сколько вы скажете, только найдите мне возчика.

Несколькими часами позже, не забыв показать ей, как сложно ему это далось, он отыскал готового ехать на станцию человека. Катя пошарила в своем кошельке, после забралась в кошелек тети и все же наскребла озвученную сумму — это была грабиловка, сравнимая с десятью поездками на такси в В.

— Ты заплатила ему СТОЛЬКО денег? — возмутилась после Жаннетт.

— А что я должна была делать?

— Торговаться! Почему ты ничего не сказала мне? Я бы сумела сторговаться!

— Вы себя плохо чувствовали. Я не хотела вас тревожить.

Тонко вившаяся в горных тенях дорога запружена была транспортом, а тот забит вещами — все старое и бесполезное, увозимое из жадности, как бы это не забрали чужаки: слух, что армия вот-вот пересечет границу, пролетел по приграничным районам скорее рассветных оттенков. Кто побогаче, уводили с собой скот, привязывали к телегам; с коровами и козами путались, осмелевшие дрались до крови, если показалось, что сосед пытается поменять свою полудохлую тварь на откормленную. Жаннетт позже сказала, что шли они, как подранный собаками зверь. Мимо, с другой стороны, встречать чужую армию шли с транспарантами и флагами, запевали известную песню: «Я — фашист! И я знаю, что мне повезло! И я не отступлю никогда! Я — наследник отца всему миру назло!».

— Боже мой, я надеялась, что больше не услышу эту чушь, — пожаловалась Жаннетт.

— Не зарекайтесь.

— Я не зарекаюсь. Но мне страшно. К счастью, я не верю в ад. Потому что, Катя, если ад существует, я буду гореть в нем оставшиеся столетия.

— Оттого, что услышали эту песню первой? — ответила та.

— Оттого, что была соучастником этого преступления. Это творилось на моих глазах! В моем доме! Я… принесла вам всем несчастье. Не нужно было пускать Альберта и его братию. Мой эгоизм погубил меня и вас с Машкой.

— Бросьте! — Катя смотрела вверх. — Вы многих приглашали. Я помню вечера социал-демократов.

— Нельзя было связываться с «Единой Империей». Альберт — это с него пошло! Нужно было прогнать его! И этого Дитера тоже! Нет же… умно, умно! Две девки молодые дома! Я, я из собственного эгоизма устроила шашни в своем доме!

Драматизм речи Жаннетт развеселил Катю. Она искренне рассмеялась.

— Вы уж определитесь, вы Альберта ненавидите или любите? Напомню, пару месяцев назад Альберт жил в нашем доме. Больше вам скажу: по возвращении в В. вы позвоните Альберту и попросите у него заступничества.

— Ну разумеется! — воскликнула Жаннетт. — В партийной стране просить можно только партийного! Остальные бесправны!

— Не пойму я вашу логику, — ответила Катя, — Альберт, значит, плохой. Режим плохой, получается. Вы их презираете. Но вам бы понравилось, стань я частью, как вы сами сказали, преступления, соучастником которого вы сами были. В чем же логика?

— В выживании. Вы с Машкой и без того погибшие. А оно понятно: от осинки апельсинки не появится. Я вас попортила, расхлебываю