— Ты напишешь ответ?

— Я боюсь, его могут прочитать, — честно сказала она. — Мне ничего не будет, а Марии может и влететь. Меньше всего я хочу ей неприятностей.

— Но это письмо, кажется, никто не нашел, — возразил Митя.

— Ты в этом уверен?

— Она сумела его спрятать. Ты тоже можешь спрятать свое. Пошли ей пластинки или что-то… что можно использовать, полезное, и вложи письмо… так, чтобы его не заметили.

— Марии можно послать шляпу, — поразмыслив, решила она. — Я видела их шляпы — это сущий ужас! Да, я пошлю ей шляпу. Тем более, что я больше не сержусь на нее. Я куплю ей белую шляпу. С вуалью, чтобы летом носить.

Так она написала Марии:

«…А меня вот недавно слегка покалечило. Я отлеживалась несколько дней. Я считаю, бессмысленно ходить на митинги — нового на них не скажут, а по голове дубинкой получить можно. Тетя Жаннетт отобрала у меня Чехова, депрессивного автора, и втюхала мне Фицджеральда — а его я терпеть не могу. Я всего лишь хотела доказать Мите, что он не прав — это бы меня успокоило. Митинговавшие побили витрины; а потом стрелять начали, потому что приехали полицейские. Кого-то в панике затоптали. Митя меня бросил! Он убежал, а вернулся за мной в порванном пальто и без бумажника. Я была на земле и не могла встать без его помощи. К счастью, мое пальто цело, но ногу я поранила. Митя дал мне отпуск. Тетя на него налетела: „Кто вы такой, чтобы подвергать жизнь моей Кати опасности?“. Своей близостью она, наверное, хотела довести меня до самоубийства. Потом пришел Митя и сказал, что мне нельзя лежать, а нужно работать. И мы поехали. Я решила, что Ш. убили, но оказалось, что случилось соглашение. Никто не умер! Мы с Митей поругались — опять. Он сказал, что плохого мнения обо мне — я же женщина! Он сказал: „Я плохого мнения о большинстве женщин, если честно. Мне кажется, у женщин не бывает принципов, только чувства“. Скажи, что это за намеки? Я ему пожаловалась, что у меня нет дома, а он не понял меня. Почему? Прости, что я сказала ему о тебе. Прости, пожалуйста, а? Я сказала: „Я всем чужая! А это Мария чужая — не я! Это нечестно! Мария — чужая, а я своя, у меня их язык, их прошлое, их память. Я ничего плохого не… я же люблю их!“ Он считает меня идиоткой. Он оскорбляет все, что я люблю. Он ничего не понимает и меня же считает во всем виноватой. А это нечестно! Нужно спросить А., но я не знаю… он на все, на все, на все обижается…».

Днем у них выбило окно — неудачно бросали бутылки с зажигательной смесью. Попасть пытались по квартире чиновника, что бежал из страны тремя днями ранее.

Тетя Жаннетт, которой испортили аппетит, часто вставала и выглядывала, словно сама хотела получить по лбу новой бутылкой.

— Ах, как это похоже на нас! У нас, в Петрограде, тоже кричали: «Долой правительство!»

— О, воображаю вас на баррикадах, — ответила Катя. — Вы, я уверена, были лучше всех.

— Конечно. Отчего тут баррикады — исключительно мужское предприятие?

Жаннетт села обратно за остывший искусственный кофе.

— Мне начинает казаться, что нас прокляли, — менторским тоном сказала она. — Ах эти несчастные «австры»! Право, мы приносим несчастье всем странам, в которых оказываемся.

— Любопытно, зачем вы нас пугаете? — устало спросил ее Митя.

— Жаль, что мы ничего толком не знаем, — притворившись, что его нет, сказала Жаннетт. — Если бы мы могли узнать больше…

— Мы знаем достаточно, чтобы… — снова перебил ее Митя, но на этот раз она не дала ему договорить.

— …Мне кажется, нам нужно позвонить Альберту и спросить. Как ты считаешь?

— Я? Вы меня спрашиваете?

— Ну не саму же себя! Почему бы не позвонить ему и не попросить его, скажем, прийти?

— Ага, конечно, — перебил ее Митя. — Давайте, звоните! Кому знать, как не ему, верно? Он, наверное, затем и приехал, чтобы тут шпионить. Его сюда и послали эти, его, из партии, чтобы он все тут вынюхивал. Это не так? А, может, он — специалист по взрывчатке? Он приехал, чтобы что-то взорвать?

— Делать ему больше нечего, — ответила Катя.

— Но кто-то же все-таки взрывает! Кто убивает? Кто гранаты бросает?.. Это «Единая Империя» их сеет смуту, ей хочется устроить бардак по соседству. Но, конечно, он не такой!

— Ты бываешь невыносимым!

На их нервный диалог тетя Жаннетт улыбалась. Она умело влияла на Митю, который был уязвим в злобе и, невольно подыгрывая Жаннетт, действовал Кате на нервы. Желая более позлить его, Жаннетт расписывала ему положительные качества того, второго человека, а Митя это истолковывал иначе, со знаком минус, оттого вообразил себе дополнительно пороки и грехи, о которых знать не мог. В какой-то момент, наслушавшись Жаннетт, он решил, что Катя во всем того человека понимает и поддерживает, и это привело его в ужас. Чтобы выплеснуть озлобление и разочарование, он без причины стал придираться к невесте, а раз и вовсе упрекнул ее в лености — из-за ее нежелания пойти на очередной митинг.

— Интересно, а на что там смотреть? — возразила на его претензию Катя. — Я тебе могу написать, что они тебе скажут! Неужели лозунг «Долой то и вон то!» нужно разъяснять? Почему я позволяю тебе собой помыкать?

— Потому, что я плачу тебе деньги за это, — не сдержавшись, выпалил он.

Они замолчали на время, пока он расплачивался с официанткой за кофе. Она слушала радио: «Около десяти миллионов наших соотечественников живут в двух государствах, расположенных близ наших границ. Для мировой державы больно сознавать, что наши братья по крови подвергаются жесточайшим преследованиям и мучениям за свое стремление быть вместе с нацией и разделить ее судьбу. В интересы нашей страны входит защита этих наших братьев, которые живут у наших границ, но не могут самостоятельно отстоять свою политическую и духовную свободу».

— Радио сожрет твой мозг, — тихо заметил Митя.

— Знать бы, зачем он нужен.

Вместе они вышли в черную улицу.

— Снег…

Чтобы она не обижалась, Митя обнял ее за плечи, как близкого человека; сказал:

— Прости меня… не хотел на тебя срываться. Эта работа… мне тяжело.

— Ах, а мне легко, разумеется.

В новом молчании они шли с полчаса. На дальней улице захлебывалось «правительство» и его «долой» — но Катя все равно отказалась идти и встала на углу, прислонившись спиной, ослабевшая и странно бледная для февральского холода.

— Я трусиха —