так ты считаешь? — внезапно спросила она. — Ну, скажи! Я трусиха?..

— Не знаю.

— А, ты не знаешь!

— А если скажу, что трусиха, то что? Если скажу — тебе станет легче?

— Станет! Знаешь, станет!

— А-а-а…

Спотыкаясь, как проваливаясь в ямки, он ушел без нее за угол. С закрытым лицом она простояла несколько минут, а почувствовав что-то мягкое и влажное близ ног, посмотрела вниз — там была грязная бездомная кошка.

— А ну пошла прочь! Убирайся!

Ей стало стыдно и страшно за себя: она понимала, на что обижается Митя, и жалела его. Схватившись за стену, она перешла за угол и пошла, постепенно ускоряясь, надеясь догнать его, быть может, на соседней улице. Он действительно стоял у остановки, один. Он даже не заметил, что его схватили за руку, а обернулся на слова:

— Митя, Митя, я прошу тебя, прошу тебя, пойдем домой! Пожалуйста, пойдем домой! Пойдем же, Митя!

— Что? Неприятно? Испугалась? — Он не отнял руку.

— Что? Ну что? Пожалуйста, прошу тебя!

— Не нравится смотреть, что это такое?

— Они просто идиоты!

— Да, да… идиоты. Ты так считаешь? Звучит очень… мягко. А? Я знаю! Тебе неприятно… Когда ваши партийные подначивают толпу и громят, притворяясь борцами за справедливость, оправдывать их сложно, так же, Катя?

— Ну вот зачем ты начинаешь?

— Чтобы ты это признала! Ты хочешь оправдать своего дружка, одного из них, я знаю! Ты боишься посмотреть правде в глаза! Он такой же, как они! Какой дурой нужно быть, чтобы этого не понимать?!

— Да как ты можешь говорить о человеке, которого не знаешь? — воскликнула она. — Ты ничего о нем не знаешь!

— О, да, ничего! Зато ты его хорошо знаешь, Катишь, а? Он милый, пушистый, добрый и все такое прочее! Они все такие, пока до дела не дойдет! Я его не знаю… Не хватает еще, чтобы я его знал! Милый, пушистый «Берти». Я навел справки о его семейке. Ты знаешь, что это такое — его семейка? Мать руки целовала их лидеру. Отец жертвовал деньгами. Знаешь, что писал его отец? Знаешь, что он написал? С каким восторгом его папаша писал о лагерях, размышлял, какие казни выгоднее и сколько можно уничтожать в лагерях ежедневно! И ты думаешь, сын чем-то лучше? Как отец гнида последняя, такой и сын, могу поспорить! А ты губу раскатала, оправдываешь: «Ах, он такой хороший!» Да, хороший! Как форму красивенькую снимет и ручки от крови отмоет, так сразу и хорошим станет! Почитай, с каким удовольствием в семье его рассуждали о казнях! Это уже давно не фантазии! У меня были друзья, которые узнали это на собственном примере. А твой хороший и милый, может быть, их арестовывал, допрашивал их, мучил их! Это уже давно не просто слова, не чьи-то размышления, — это наша жизнь! Почитай, получи сама удовольствие! А потом помечтай о нем ночью, если совесть позволит! На вот, возьми!

С наслаждением он швырнул ей в лицо пожелтевшую газетную вырезку. Опешив более от слов, чем от удара, она застыла, и не знала, что ответить, и злилась тоже, считая себя незаслуженно обиженной.

— Ты просто… ужасный идиот, — наконец произнесла она.

Она не запомнила, как вернулась домой, одна ли она шла или ее провожал Митя. Она очнулась в своей спальне, за чтением; читала, половины не понимая и часто возвращаясь в начало абзаца. Жаннетт, что зашла к ней после полуночи, присела на кровать и обняла ее голову.

— Почему в мире так много несправедливости?

Жаннетт еле слышно вздохнула.

— Почему нельзя жить спокойно? Зачем мы мучаем друг друга? Ради чего?

— Этот мир… он разрушается, милая.

— Но почему?

— Потому что больше нет Бога, и некому нас защитить. А мы слишком слабы, чтобы не мучить друг друга. — Помолчав немного, она добавила: — Этот юноша, Дмитрий, не принесет тебе счастья. Оставь его, пока не пожалела.

— Не хочу.

— Но ты его не любишь.

— Ну и что?

Жаннетт промолчала.

— Любовь — это большая боль, — сказала она. — Быть может, в чем-то ты и права. Любовь тоже хорошим не закончится.

И аккуратно Жаннетт разжала ее кулак и взяла у нее старый листок.

Митя долго не появлялся; позвонил лишь 24-го числа, чтобы спросить о самочувствии Кати. Лежа в постели, накрывшись двумя одеялами, она за металлическим шумом пыталась расслышать его странно неровный и обеспокоенный голос.

— Эм-м… а где ты находишься?

— В Г. Я не хотел тебя беспокоить. Я нашел, с кем мне работать. Можешь за меня не… а, черт! Можешь не волноваться!

— Ты считаешь, что я ни на что не гожусь?.. Я понимаю.

— Я думаю, что тебе с твоей теткой лучше уехать. Куда захотите. Оставаться в В. небезопасно.

— Пока ничего страшного не случилось, — ответила Катя. — Не понимаю, к чему такая спешка. Ш. сказал, что нам не о чем беспокоиться. Протесты имперцев скоро закончатся. И никто страну не оккупирует.

— Разве он это сказал?.. Я слышал, что в В. опять была демонстрация.

— И что? Они у нас постоянно.

— Ну, послушай! Они агрессивные… и невменяемые, что ли, — волнуясь, перебивая ее, заговорил он. — Полиция на их стороне. Все разумные люди… ты разумный человек, Катишь? Ш. ничего не может, понимаешь? Послушай меня! Твое счастье, ты не видела, что творилось у нас. Полиция никого не… Катишь, ты меня слушаешь?

— А что?

— Катишь, пока можно достать билеты, в любое место… как у вас с документами?

— Как вернешься, навести нас.

— Нет, послушай, это срочно…

Осознавая, что он искренне беспокоится за нее, она оттого и хотела поступить наперекор ему. Уезжать ей совсем не хотелось, пусть бы хоть все фашисты страны вышли и требовали отставки правительства. Она даже не заговорила о том с тетей и с упрямством решила, что останется уже потому, что Митя считает катастрофу неизбежной.

Недели через две, правда, она передумала.

Жили они теперь с тетей на втором этаже и в районе, который часто бывал центром уличных схваток. К первым числам весны в их квартире не осталось целого окна; занавески были предусмотрительно сняты — на случай, если прилетит «зажигалка». Ночью за окнами визжали кареты скорой помощи, в кого-то ежечасно стреляли и, говорят, убивали.

Числа 5-го, оголодавших, с головной болью, их нашел Митя. Поняв, что им страшно, он спросил, не нужно ли сходить в магазин вместо них.

— О, это было бы замечательно! — забыв о неприязни к нему, ответила тетя Жаннетт. — Возьмите деньги. Мы боялись выйти… мало ли что еще, понимаете?

Он поторопился уйти, а возвратился спустя час (что