— Что там такое?

— Там, за этим каштановым деревом, возле колодца… Подождите нового отблеска огня.

— Я вижу мужчину в плаще, мужчину, который как будто прячется и подсматривает в одно и то же время.

— Это Кончино, один из наших шпионов! Он знал, что я здесь, и хочет видеть, как я выйду.

Габриэль задрожала.

— Вы видели блеск его глаз, которых он не спускает с единственного выхода, остающегося нам?

— Стена распадается, посмотрите! — с ужасом вскричала Грациенна.

В самом деле, большой пролом открылся в этой стене, за которой виднелась рига, вся в огне и дыму. За ригой блестела река, точно свинцовое кипучее озеро.

Габриэль и Грациенна схватили Эсперанса и потащили его к двери. Было пора: лестница наполнялась уже слугами, которые искали герцогиню и Грациенну. Но Эсперанс вытолкнул их, коснулся губами губ Габриэль, которая обернулась, чтобы скорее увести его, захлопнул дверь, повернул ключ и вынул его, несмотря на усилия обеих женщин, которых двадцать преданных рук увлекали с лестницы; взглянул сперва на шпиона, который ждал внизу, потом на горящую ригу и на свободу, которая сияла за тридцать футов от огня.

— Да, ждите меня внизу, низкие негодяи! — сказал он с геройской улыбкой. — А! вы не сочли за нужное караулить реку! Вы положились на пожар. Вы ждали меня не с той стороны! Ну, мертвый или живой, я не буду служить вам доказательством против Габриэль, потому что если я избавлюсь, вы меня не увидите, а если я умру, это текучее пламя не оставит вам и следа моего трупа.

Он поднял глаза к небу, поручая душу свою Богу, завернул плащом голову, взял в руку шпагу, как бы, для того чтобы сражаться с пожаром, и собрав все свои силы, бросился в средину пылающей риги по направлению к открытому окну.

Понти с огромным букетом в руке прохаживался во дворе домика предместья, домика таинственного, находившегося в центре пустыни и архитектура которого внутри составляла настоящий лабиринт, достойный любовной мифологии.

Настала ночь, а индианка не приходила. Привыкнув к ее капризам, которыми отличается всякая женщина, не пользующаяся свободой, Понти продолжал свой монолог, начатый у Эсперанса, против его оскорбительной недоверчивости и непонятных изменений его характера.

— Он потерял даже свою терпимость, которая делала его характер самым совершенным из всех известных мне, говорил гвардеец, в сотый раз входя в маленькую переднюю. Он никогда не говорил дурно о женщине; он заставлял меня молчать, когда я выражался как следует насчет этой Антраг, а теперь начинает злословить самых честных женщин. Он подозревает Айюбани!

Понти пожал плечами и бросил несколько капель воды на букет, стебли которого его пальцы энергично сжали.

— Как он может думать, чтобы эта наивная индианка интересовалась непонятной запиской злодейки Анриэтты? Подозревает ли даже Айюбани о существовании Анриэтты? Она ревновала, это так. Ну, она имеет на это право. Она видела на мне золотой медальон, этого довольно. Индианки любят то, что блестит, это известно. Я не индиец, а сделал бы то же самое, если б увидал на груди Айюбани золотую вещицу… О, на груди Айюбани! — закричал Понти со стоном или, скорее, с ржанием очень нежным. — Но она не приходит, а темнота уже густа. Неужели Эсперанс напророчил мне несчастье?

Понти начал вертеться туда и сюда, как человек растревоженный, праздный. Двадцать раз растворял он дверь, чтобы посмотреть, не видно ли кого на улице. Шум носилок на неровной мостовой предместья раздался вдали. Эти носилки повернули в узкую улицу, где находился домик; они остановились; нет более сомнения, это Айюбани. Понти поспешно отворил дверь и, по своему обыкновению спрятавшись, чтобы его не приметили носильщики, он привлек к себе индианку, закутанную в большой плащ, который скрывал ее с ног до головы. Сильный и пылкий, как бывают мужчины в его лета, он взял слабое создание на руки и отнес его в домик, в запертую залу, где восковые свечи горели давно, где ковер был толст, запах душистый, тишина глубокая.

Айюбани позволила с важностью королевы посадить ее на мягкие подушки, приняла букет и стала им любоваться, улыбалась, нюхая каждый цветок, и осталась довольна. Понти скрестил руки, как индус, и сел напротив нее с меланхолической физиономией, со вздохами и восклицаниями, которые у этих любовников, лишенных ораторских ресурсов, составляли сущность разговора.

Мы видели, что Понти нарядился, как принц на свою свадьбу. Он надеялся, что индианка это заметит. Для этого он принимал самые авантажные позы. Айюбани позволила ему хорохориться, как павлину, она все лукаво улыбалась, и, должно быть, то имело какое-нибудь особенное значение, потому что любовники довольствовались этим каждый со своей стороны в продолжение нескольких минут.

Однако все надоедает, даже приятности мимики. Человек — существо, скоро пресыщающееся самыми совершеннейшими удовольствиями. Когда Понти надоело заставлять индианку любоваться собой, начал любоваться ею в свою очередь. И мы должны сказать, что Айюбани, как женщина деликатная, позволяла ему это с любезной взаимностью.

Айюбани очень хороша. Глаза ее черны той красноватой чернотой, которая похожа на жилки эбенового дерева; чувствуешь, как огонь пылает под ее зрачком. Маленькая, сложенная стройно и великолепно, как женщина страстная, она знает свои преимущества, она употребляет их со сдержанностью, достойной похвалы.

Как только Понти хотел выразить желание, которое внушала ему ее совершенная красота, молодая индианка покраснела, тихо оттолкнула руку, которая хотела взять ее руку, и приложила палец к губам. Понти остановился. Айюбани начала длинное предисловие из выразительных жестов. Она рассказала, что ее тиран сделал крепче свою цепь. Тираном был Могол, имя которого она произносила таким очаровательным и таким бархатистым голосом, таким обольстительным и горловым тоном, что почти одна индианка на свете могла выговаривать это имя таким образом. Понти выразил, как не нравился ему этот тиран. Он встал, положил руку на шпагу и предложил идти убить этого тирана, что было прекрасно понято. Его удостоили остановить с испуганной физиономией. Но его мужество произвело прекрасное действие. Он тотчас пожал плоды. Он поцеловал руку Айюбани, не получив пощечины, которая обыкновенно бывала наградой за подобную вольность. Айюбани опять приложила палец к губам. Понти стал слушать всеми глазами.

Вот что индианка выразила ему фигуральным языком со всею изысканностью мимики:

— Я никогда больше выезжать одна не буду; тиран принуждает, чтобы меня провожали.

— Ба! — закричал Понти.

— Провожали две женщины.

— Однако вы приехали одна, одна! — вскричал Понти. — О счастье!

Чтобы выразить счастье, складывают обе руки, сжав все десять пальцев, и бросают к небу пылающие взгляды.

— Нет, — сказала Айюбани с печальной гримасой.

— Вы не одна?