было на матёринской земле – в лесах, полях, на берегах, буйной зеленью горел остров, полной статью катилась Ангара». Когда Петруха, деревенский бездельник и прохиндей, ради лёгкого заработка поджигает предназначенные к затоплению деревни, производя «очистку территории», его мать, переживая это как горе и позор, надеется его усовестить, Дарья же ехидничает: «Поезжай, поезжай. Погляди, чьи избы лутче горят – подволошенские али матёринские? Он тебе за-ради праздничка, что ты приехала, две, а то и все три зараз запалит – ох, хорошо будет видать». Не случайно свою сомнительную карьеру Петруха начал с того, что ради положенной переселенцам денежной компенсации поджёг материнскую (в буквальном смысле слова) избу – единственное здание деревни, которое власти собирались сохранить как памятник архитектуры, перевезя на другое место.

Зачем вообще понадобилось затапливать Матёру?

Из-за строительства Братской ГЭС (она не названа в повести, но речь именно о ней) уровень воды в Ангаре стремительно повышался, подвергая риску жителей окрестных населённых пунктов (главным образом старых деревень). Чтобы ускорить строительство ГЭС и не допустить жертв, в 1970-е годы власти решили превентивно затопить многие сибирские деревни, а жителей перевезти в посёлки и города Иркутской области. Опыт такой уже был: при строительстве гидроэлектростанций в других регионах затапливались целые города (самый известный случай – затопление города Мологи в Ярославской области в 1930–40-е годы; существуют свидетельства, впрочем не слишком надёжные, что около 300 жителей Мологи так и не покинули свои дома, предпочтя уйти на дно вместе с городом). Кроме положительной стороны (увеличение объёма производства электроэнергии), у этого прогрессистского проекта были и отрицательные: из-за принудительной централизации терпела бедствие не только экологическая система Сибири, но и региональное сообщество и его культура, жители страдали, покидая родные места, а некоторые так никогда не смогли приспособиться к городскому образу жизни.

Другой важный – практический – изъян проекта объясняется в повести устами Павла. Сын старухи Дарьи и отец комсомольца-энтузиаста Андрея Павел – представитель среднего поколения героев: он переезжает с острова в посёлок, готов скрепя сердце обустраиваться в новой жизни и признаёт неизбежность прогресса, но конкретное воплощение великой идеи идёт для него вразрез со здравым смыслом. Новый посёлок построен «богато, красиво, домик к домику, линейка к линейке», но расположен на земле, почти непригодной для земледелия (и это после плодородной матёринской земли, возделанной многими поколениями). Павел задаётся вопросом, «зачем, по какой такой причине надо было относить его за пять вёрст от берега моря, которое разольётся здесь, и заносить в глину да камни, на северный склон сопки», и находит простое объяснение: посёлок проектировали чужаки – «не для себя строили, смотрели только, как легче построить, и меньше всего думали, удобно ли будет жить».

Почему конфликт между старым миром Дарьи Пинигиной и новым миром её внука Андрея так серьёзен и неразрешим?

Дарья Пинигина – одна из типичных «распутинских старух», живущих согласно вековому семейному и общинному укладу, который не смогла до конца разрушить даже коллективизация в 1930-е годы. Мир за пределами деревни и острова кажется ей непонятным и враждебным, именно оттуда приходят чужаки, горожане, стремящиеся разрушить уклад деревни, разорить кладбище, повалить лес, сжечь дома и хозяйственные постройки.

Во «внешнем» мире Дарья бывала и достижения прогресса оценить успела. О городской квартире своей дочери она рассказывает соседкам за самоваром почти как о космическом корабле:

Крант, так же от как у самовара, повернёшь – вода бежит, в одном кранту холодная, в другом горячая. И в плиту дрова не подбрасывать, тоже с крантом – нажмёшь, жар идёт. Вари, парь. Прямо куды тебе с добром! – баловство для хозяйки. А уж хлебушко не испекчи, нет, хлебушко покупной. Я с непривычки да с невидали уж и поохала возле крантов этих – оне надо мной смеются, что мне чудно. А ишо чудней, что баня и уборна, как у нехристей, в одном закутке, возле кухоньки. Это уж тоже не дело. Сядешь, как приспичит, и дрожишь, мучишься, чтоб за столом не услыхали.

За всеми этими курьёзными мелочами скрывается фундаментальное неприятие Дарьей городской жизни и, шире, современной цивилизации, которая лишает человека духовной самостоятельности, связи с природой и умершими предками, замещает глубокие родовые связи поверхностным социальным взаимодействием. Именно из-за этого Дарья и не хочет ехать в город. Конечно, и старую избу, и крестьянский скарб ей тоже жалко: всё это для Дарьи не только какая-никакая собственность, но неотъемлемая, почти одушевлённая часть того жизненного уклада, без которого она не сможет существовать. Избу свою перед поджогом она белит и отмывает – как будто обряжает в гроб покойника.

Дарья воспринимает себя как часть обширного, навсегда связанного с деревней Матёрой рода, в который включены как живые, так и мёртвые: «Человек не един, немало в нём разных, в одну шкуру, как в одну лодку собравшихся земляков, перегребающихся с берега на берег». Подобное восприятие себя и других непонятно городским, «рационально мыслящим» героям повести, но для Дарьи подобная синкретическая картина мира, совмещающая в себе православие и миф, остаётся единственно возможной.

Помимо ненужных в новой жизни дедовских ухватов, ушатов, туесов, кадок и кринок, которые приходится оставить на острове, в посёлок невозможно перенести и деревенскую систему социального обеспечения. Если у Дарьи есть дети и внуки, которые прокормят её в посёлке, то судьба других матёринских жителей сложится, видимо, ещё менее благополучно. Одинокий деревенский чудак Богодул живёт на Матёре припеваючи, ночуя в бараке, некогда срубленном армией Колчака, и чаёвничая у привечающих его старух. Старуха Сима, «занесённая в Матёру случайным ветром меньше десяти лет назад» вместе с маленьким внуком, также нашла в деревне дом, кусок хлеба и своё место в прочной системе социальной взаимопомощи. В новой реальности и Богодула, и Симу ждёт, очевидно, горькая жизнь в доме престарелых.

Кто такой Хозяин острова и зачем он в повести?

«Хозяин» острова Матёра и одноимённой деревни – это «маленький, чуть больше кошки, ни на какого другого зверя не похожий зверёк», гений места: «Если в избах есть домовые, то на острове должен быть и хозяин». Он наделён самосознанием и способен чувствовать и слышать самые тонкие вещи мира: стон деревянной избы, дыхание растущей травы и непрестанное шевеление всего, что живёт на острове. Никто из жителей деревни его никогда не видел, но своим незримым присутствием он долго охранял Матёру от различных катаклизмов. Предчувствует он и судьбу Матёры: «что скоро одним разом всё изменится настолько, что ему не быть Хозяином, не быть и вовсе ничем». Каждое его появление знаменует какое-то неприятное происшествие (например, пожар), а в конце повести его вой, который слышит старик Богодул, знаменует приближающуюся катастрофу.

Придумывая Хозяина острова, Распутин отдавал дань народной мифологии, с которой мог столкнуться в детстве. Легко предположить, что этот образ – часть языческой картины мира, «древнего "естественного" пространства» (Разувалова), которое продолжает оказывать влияние на жизнь Дарьи, Богодула и других старых героев повести. Распутина, по его признанию, волновала «поэзия, без которой не жил народ», а исчезновение Матёры влечёт за собой и разрушение «поэтической картины мира», которую разделяют здешние жители.

Мифологические образы позволяют показать затопление Матёры как событие апокалиптического масштаба: старая цивилизация уходит на дно, подобно Атлантиде. Помимо Хозяина острова, важную символическую роль играет в повести «царский листвень» – почти мировое дерево[1172]:

Матёру, и остров, и деревню, нельзя было представить без этой лиственницы на поскотине. ‹…› Неизвестно, с каких пор жило поверье, что как раз им, «царским лиственем», и крепится остров к речному дну, к одной общей земле, и покуда стоять будет он, будет стоять и Матёра. Не в столь ещё давние времена по большим тёплым праздникам, в Пасху и Троицу, задабривали его угощением, которое горкой складывали у корня и которое потом собаки же, конечно, и подбирали, но считалось: надо, не то листвень может обидеться.

Старая лиственница возвышается над островом, деревней и лесом, как пастух среди овечьего стада: «Она и напоминала пастуха, несущего древнюю сторожевую службу». Когда мужики, занятые расчисткой территории, сталкиваются с лиственем, противостояние природы и человека