знаю, что он прав, знаю, что мои друзья могут сделать это, что они доведут дело до конца. Но это было бы слишком легко, и, глядя на зверя, лежащего на земле, я понимаю, что не могу этого сделать. Только не после всего того, что произошло и что мы выстрадали.

– Я в порядке, – повторяю я, и на сей раз мои слова звучат увереннее. Это не так. Я далеко не в порядке. Но я могу это сделать. Я должна.

Я иду к зверю, его странные белесые глаза закатываются, он продолжает лежать на земле, здорово разбившийся при падении, но все еще живой. И мне становится не по себе, когда я думаю о том, что случится дальше, о том, что я должна сделать. Это нелепо, учитывая все то, что он здесь натворил, но мне все равно неуютно.

И думаю, это хорошо, ведь мысль о том, чтобы забрать чужую жизнь, даже такую страшную, должна вызывать ужас. Должна вызывать боль. Именно поэтому Хадсон так мучается, именно поэтому он корит себя всякий раз, когда ему приходится использовать свою силу. Потому что жизнь, чья бы она ни была, – это драгоценный дар. И я не хочу этого забывать.

– Что нам делать теперь? – спрашивает Мэйси, подойдя ко мне. В ее голосе звучат слезы, что наводит меня на мысль о том, что она чувствует себя так же, как и я.

– Думаю, мы должны прикончить его, – говорит Колдер. – Иначе мы не выиграем этот раунд. А если мы не выиграем этот раунд…

Она замолкает, но я знаю, что она хочет сказать.

Если мы не выиграем этот раунд, то выходит, все было зря.

Если мы не выиграем этот раунд, то Байрон и Рафаэль погибли напрасно.

Если мы не выиграем этот раунд, то не выберемся отсюда живыми. Эта арена заберет наши жизни.

Зверь пытается подняться, но это ему не под силу, и он валится на пол и просто лежит, ожидая, когда мы сделаем с ним то, что он сам сделал с двумя людьми, которых мы любим.

Ожидая, когда мы убьем его, чтобы спастись самим.

– Давайте покончим с этим, – говорит наконец Хадсон, хватая один из шипов, которые он отломил.

Я вижу, что ему это тоже дается тяжело – убить еще одно живое существо, даже если на сей раз ему не надо использовать для этого свой дар.

Я не могу позволить ему сделать это. Просто не могу. Он уже принес столько жертв ради нас – ради меня, – что я не могу допустить, чтобы он принес еще и эту.

И я встаю между ним и зверем и медленно, осторожно беру шип из его руки. Мое плечо болит после потери крыла, но я все еще достаточно крепка.

– Я справлюсь с этим, – говорю я, и он смотрит на меня серьезно и печально.

– Нет, Грейс…

– Я справлюсь с этим, – повторяю я, и, хотя все внутри меня дрожит, я опять поворачиваюсь к зверю.

Он смотрит на меня, один его молочно-белый глаз следит за каждым моим движением, по его щеке текут слезы, слезы боли. И у меня щемит сердце.

«Ты должна это сделать, Грейс, – говорю я себе, приблизившись к нему. – Если ты этого не сделаешь, то сколько еще людей погибнет из-за Сайруса? Если ты этого не сделаешь, твои друзья погибнут, прямо здесь, на этой арене».

Выбора нет.

Но, наклонившись над ним, сжимая в руке шип, я вижу, как по его морде течет слеза. И вспоминаю, зачем мы здесь. Из-за Слез Элеоса.

Так не в этом ли дело? Может быть, это существо и есть Элеос? И мы должны причинить ему боль, чтобы собрать его слезы? У меня перехватывает дыхание. Неужели они действительно хотят, чтобы мы измучили этого зверя, чтобы забрать его слезы и тем самым положить конец мукам других?

Не может быть, чтобы это оказалось правдой. Не может быть.

А если это так, то я не хочу в этом участвовать.

По его щеке течет еще она слеза, когда я подхожу близко, его глаза округляются от страха, он начинает часто дышать, издает тихий стон, а у меня вырывается всхлип.

Что сделало это существо, чтобы заслужить такое? Если бы оно было волком и я забралась в его логово, разве этот волк не набросился бы на меня, защищая свой дом? И, свалив его на землю и почти убив, разве стала бы я упиваться его бессилием?

Я падаю перед ним на колени, и Хадсон предостерегает:

– Грейс, осторожнее. Он все еще может укусить тебя.

Но Хадсон не видит того, что вижу я в глазах этого зверя. Он понимает, что проиграл.

Я смотрю и вижу его. По-настоящему вижу его – безобразного, страшного, гадкого, кровожадного зверя. И понимаю, что это не его вина.

Не его вина, что он выглядит именно так.

Не его вина, что он только и умеет, что калечить и убивать.

Не его вина, что он тысячи лет был заперт на этой арене, пытаясь выжить, – ведь всякий, кто входит сюда, хочет убить его. Он этого не просил.

Все это не его вина.

Но если я убью его сейчас, когда он, совершенно беспомощный, лежит передо мной, это будет моя вина.

Это будет грех, с которым я не смогу жить.

Милосердие никогда не бывает напрасным, и, если люди, которые руководят этими Испытаниями, этого не понимают, то нам все равно не выйти отсюда.

Шип со стуком падает на пол из моих рук.

– Мы не можем убить его, – шепчу я и, повернувшись к моим друзьям, понимаю, что они пришли к тому же выводу.

Даже Колдер, считающая, что потроха вкусны, не может осудить этого зверя просто потому, что он делает то, ради чего его растили.

Даже Джексон, который потерял так много на этой арене, не может забрать жизнь, которую необязательно забирать.

Проходит всего секунда, и Иден и Реми тоже роняют свои шипы.

– Ему больно, – говорит Колдер.

– Знаю. Все нормально, – шепчу я зверю, гладя его шею. С этой стороны он выглядит таким же безобразным, как и со всех других, но, если ты красив, это еще не делает тебя достойным. Достаточно посмотреть на Сайруса и Далилу.

Он дрожит под моей рукой, но я продолжаю шептать утешения, закрыв глаза, и направляю в него целительную энергию земли.

Но из этого ничего не выходит.

Как и вся магия, которую мы пытались использовать против него, это не работает.

Эта мысль ошеломляет