«Девять ровно, площадь Оперы, у фонтана». А сейчас уже девять сорок пять! Черт, опоздал.

Коричневые огни фонарей вдоль проспекта. Снежинки кружатся и падают на мостовую.

Черт, черт, черт.

Замерзшая фигурка в серой чиновничьей шинели. Успел.

— В чем дело, Ян? Говорите быстрее, я спешу.

Потом я останавливаюсь и смотрю на него внимательнее. Белесые брови, глаза раскрыты, как от удара. Голова не покрыта. Волосы растрепаны, словно у безумного ученого из новой фильмы.

— Ян? Вы что, китов услышали?

Он качает головой из стороны в сторону: нет. Кажется, что чиновник движется под водой — такие замедленные, плавные у него движения. Совершенно рыбьи глаза. Сомские бобы? Опиум?

— Ян! Да посмотрите же вы на меня, черт возьми! Что случилось?! Ну! Говорите же!

Он моргает раз, другой и наконец говорит:

— Мой сын.

— Что ваш сын?! — я не выдерживаю. Как мне надоел этот неопределенный, невнятный, бесформенный человек. — Заболел? Женился? Что? Да отвечайте же!

— Его похитили.

— Козмо, проснись. С мамой плохо. Козмо…

Открываю глаза. Рука отца белеет в полутьме. Она тонкая и изможденная.

— Козмо, мама…

Как он не понимает, я не хочу этого знать?! Я со злостью выдергиваю одеяло из его пальцев и заворачиваюсь с головой. Одеяло тянут, я держу изо всех сил. Дергаю на себя. Дергаю. На глазах у меня — слезы ярости.

Я. Не хочу. Знать. Не.

Оставьте меня в покое!!

…Почему я не пошел туда? Упрямый мальчишка. Мне всего лишь нужно было встать и пройти несколько шагов до маминой комнаты.

Это было давно. Я поднимаю голову и смотрю на Поланского. За его спиной проходит официант, неся на подносе прозрачную бутылку шампанского и бокалы. Ах да, у нас же праздник…

— Пейте, Ян.

С каждым глотком в его лицо возвращаются краски. Когда он допивает, лицо уже почти нормального цвета. Словно его голова — круглый стеклянный аквариум, а коньяк просто подкрашивает воду. Глаза Яна оживают, начинают блестеть.

— Вот и хорошо, вот и умница, — говорю я. — Возьмите лимон. Теперь рассказывайте. С самого начала…

Он рассказывает. Я слушаю. Вернувшись с дуэли, чтобы переодеться и поехать на службу, Ян обнаружил дома тишину, открытое окно, грязные следы на подоконнике — в общем, все, что полагается находить в таких случаях. Няня, чем-то одурманенная, спала на полу в соседней комнате. Ян-младший пропал.

«Это сделали подземные», — говорит Ян.

— Сколько ребенку?

— Четыре месяца. С половиной.

Проклятое воображение. Я вижу: затемненная комната, лежащая на полу игрушка, в распахнутое окно врывается ветер, серые паруса штор взлетают над колыбелью. В ней — смятое одеяльце и вмятина на подушке. С подоконника капает дождевая вода. Кап, кап. Кап-кап. На полу у окна — расколотый стеклянный шарик с домиком внутри. Блестки рассыпаны в лужице глицерина.

Я встряхиваю головой. Еще немного, и каторга покажется тебе раем, Козмо.

— Вы обращались в полицию, Ян?

— Да… но… ничего.

— Почему? — впрочем, ответа не требуется. — Понятно. Дальше.

Яну удалось кое-что сделать. Некая Констанс, племянница господина Люгера, главы Департамента дорог… Я ее помню, кстати — очень красивая женщина. По-античному. Правда, не в моем вкусе. Мраморные статуи меня никогда особенно не привлекали.

Вот уж не думал, что у полубогинь могут быть обычные смертные проблемы…

У Констанс похитили ребенка подземные.

Полиция ничего сделать не смогла. Впрочем, было бы удивительно, если бы случилось иначе.

Констанс посоветовали обратиться к человеку, который может помочь.

Она пошла к посреднику… и тот помог.

За определенную сумму. Впрочем, при чем тут деньги?

Нам нужно сделать то же самое. С деньгами решаемо.

Все просто.

— Не все, — говорит Ян.

Я поднимаю брови.

— Моя жена сейчас в больнице, — поясняет Поланский. Лицо его мучительно искривляется. — У нее туберкулез… чахотка.

— Сочувствую. И что?

Ян рассказывает. Со слов Констанс, посредник непрост. Он много лет прожил среди подземных, сам наполовину такой — и он странный. Полусумасшедший, всего боится…

— То есть, я правильно понимаю, что этот посредник разговаривает только с женщинами? Вы уверены, Ян? Да, задачка… Тогда, может быть — кормилица? Какая-нибудь родственница?

Самое странное, что Ян больше не заикается. Даже в большом волнении. Наверное, когда горе, становится больше способности чувствовать, оно перекрывает каналы, по которым в человеке протекает жизнь.

Он качает головой.

— Ясно, — говорю я. — Кто был с ребенком?

— Кормилица. Она почему-то уснула… почему она уснула? Разве я за это ей плачу?! Я… — у него вдруг начинает дрожать подбородок. Ч-черт, я не переборщил с коньяком? Тепло, коньяк и надежда — от такого сочетания у любого крыша поедет. Я смотрю на вздрагивающие плечи Яна. Всхлип. — Моя жена… я… — Всхлип.

— Спокойно, Ян. Все хорошо.

Теперь, когда я знаю все, мне придется решить, как поступить. Ненавижу такие моменты.

Мой последний вечер уходит.

«Я. Не хочу. Знать. Не».

— Чем я могу вам помочь, Ян? — во мне внезапно поднимается злость. — Что мне прикажете, в женщину переодеться?! — я начинаю вставать. Спокойно, Козмо.

Стоп. Я застываю на полпути и снова сажусь.

Переодеться — это ведь мысль.

Только не я. Представьте себе женщину за метр девяносто ростом, с флотской выправкой. Я фыркаю. Да уж. Посредника удар хватит…

Но сама идея хорошая.

Так что, если решил остаться: думай, Козмо, думай.

— Простите. Я погорячился. Такой вариант, Ян…

Когда я заканчиваю объяснение, он смотрит на меня и говорит:

— Зачем вам это нужно, Козмо?

Хороший вопрос.

— Могу я хоть раз в жизни побыть человеком? А? Как думаете, Ян?

— Что вы сделаете, если найдете похитителя?

Разве не ясно? Я пожимаю плечами.

— А если… г-говорят, за этим стоят б-большие люди.

К Яну снова возвращается заикание. Ну, слава кальмару, а то я уже начал волноваться.

— И что?

— Они м-могут…