Тогда Горбачев принял решение приступить к еще более радикальным внутренним реформам и предложить миру еще более смелые дипломатические инициативы. Он заговорил о необходимости полномасштабной демократизации Коммунистической партии и Советского Союза в целом. «Нам нужна демократия, как воздух», – неоднократно повторял он.[1391] Горбачев на этом этапе не планировал внедрять демократию западного образца: его план подразумевал возвращение к исходным большевистским принципам Советской власти и «инъекцию» избирательных механизмов в структуру компартии.[1392] Так или иначе, он намеревался расширить политическое участие масс, чтобы спасти государство от продолжения стагнации и сделать его сильнее на международной арене. Во внешней политике Горбачев – отчаянно пытаясь достичь соглашения прежде, чем СССР окажется под угрозой оружия НАТО нового поколения, – уже не так настойчиво убеждал Рейгана отказаться от программы СОИ. Быстрое согласие было достигуто с Соединенными Штатами на Вашингтонском саммите в начале декабря 1987 года – стороны договорились о ликвидации ядерного оружия средней дальности в Европе (Договор о РСМД). Горбачев также принял решение уйти из Афганистана; на это согласились в принципе, но публично объявили только в начале следующего года.[1393] Ничто из перечисленного, однако, не помогало справиться с реальной проблемой, то есть с прогрессирующим распадом советской позиции в Восточной Европе, наиболее очевидным в Польше, но наиболее опасным в Восточной Германии. С 1987 года советские специалисты уверенно предрекали неминуемый крах своего союзника.

Но не только в Москве повторное возникновение «немецкого вопроса» вызывало озабоченность. Выросшая в «тени» Второй мировой войны Маргарет Тэтчер разделяла беспокойство множества своих соотечественников по поводу Германии как таковой и усиления Федеративной Республики в частности. Ее нисколько не радовало возрождение «оси» Париж – Бонн стараниями Коля и Миттерана, как их стремление создать совместный «Еврокорпус». Это беспокойство сочеталось в ее разуме с враждебностью по отношению ко все более активному – и, по ее мнению, управляемому – президенту Европейской комиссии Жаку Делору.[1394] Британские министры стали ссылаться на «островной статус» Великобритании и на шекспировский «Ров» (то есть Ла-Манш), чего не случалось уже несколько десятилетий.[1395] Тэтчер опасалась потери британского суверенитета и перспективы прямого либо опосредованного немецкого господства на европейском континенте. К концу десятилетия поэтому она начала рассматривать Советский Союз в качестве гаранта европейского баланса сил. «Мы не хотим объединения Германии, – сказала она Горбачеву. – Это приведет к изменению послевоенных границ, и мы не можем допустить подобного, поскольку это нарушит всю международную стабильность и поставит под угрозу нашу безопасность».[1396]

В Бонне снижение напряженности в отношениях с Советским Союзом вызвало новые трения внутри Североатлантического альянса. Западных немцев оскорбило поведение Рейгана, который не счел нужным проконсультироваться с ними по договору о РСМД; они также опасались, что ликвидация ракет средней дальности заставит уделять больше внимания ракетам малой дальности, таким как «Ланс».[1397] Старый призрак «отделения» вернулся. Относительно этой проблемы были едины во мнениях как левые, так и правые. «Чем короче дальность, – остроумно заметил убежденный националист-консерватор Альфред Дреггер, – тем мертвее немец». Казалось, что Германии не избежать последствий Mittellage. В более общем плане «горбимания» в общественной сфере изрядно осложняла дальнейшую милитаризацию западногерманского общества. Население все громче выражало недовольство низко летающими самолетами НАТО, что выполняли тренировочные полеты, роптало на обращение с местными жителями в ходе проведения военных маневров и жаловалось на превращение огромных участков Северонемецкой равнины в танковые полигоны. Сам успех НАТО в сдерживании Организации Варшавского договора и коммунистических диктатур сделал все это будто бы излишним.

Летом 1988 года началась серия взаимосвязанных внутренних и геополитических преобразований, которые полностью трансформировали европейский территориальный и идеологический ландшафт.[1398] Едва начался вывод советских войск из Афганистана, джихадисты стали готовиться к следующему шагу. В августе 1988 года наиболее влиятельные боевики со всего мира собрались вместе, чтобы сформировать организацию, которую позже назовут «Аль-Каида» («Основа») и в задачи которой входило возрождение халифата и борьба с американо-сионистским альянсом.[1399] Отдельные участники этого собрания, например, Абдулла Аззам, утверждали, что настало время перенести боевые действия на территорию Израиля, а Афганистан использовать как «надежный фундамент» для военных операций.[1400] Большинство во главе с Айманом аль-Завахири настаивало на укреплении положения джихадистов в Афганистане. Вместо того чтобы в открытую бросить вызов евреям, будущая «Аль-Каида» решила поддержать разрозненные отряды моджахедов против афганского коммунистического режима Наджибуллы и создать «базу» для нападений на ближневосточных союзников Америки, а в перспективе – и на «дальнего врага», то есть на США.[1401] В Палестине налицо были все признаки того, что ООП ищет примирения с Израилем, и это привело к появлению движения ХАМАС, отколовшегося от «Братьев-мусульман». Устав движения – опубликованный в середине августа 1988 года – соединял воедино традиционную исламскую юдофобию, палестинский ирредентизм и современный европейский антисемитизм. «Наша борьба против евреев, – говорилось во введении, – ведется широко и не знает границ». Намеренно опираясь на «Протоколы сионских мудрецов», ХАМАС утверждал, что евреи стояли за французской и русской революциями, за декларацией Бальфура, уничтожением халифата после Первой мировой войны, созданием Лиги Наций, «с помощью которой они правили миром», и за Второй мировой войной. «Никакая война где угодно не происходит без того, чтобы они не оказались в ней замешаны».