Но прорывать турецкие оборонительные рубежи великий князь уже не собирался. Он хотел лишь одного — сдать дела и поскорее покинуть армию. Телеграммой 1 (13) апреля император уведомил главнокомандующего, что, идя навстречу его просьбе, он освобождает его от командования армией и назначает вместо него генерал-адъютанта Тотлебена, а князя Имеретинского — начальником штаба армии. Александр II лишь просил брата держать эти решения в секрете до прибытия нового командования в армию.

Выбор императором Э. И. Тотлебена весьма показателен. Казалось бы, где логика: если Александр II был так недоволен великим князем за его бездействие по занятию Босфора, то следовало бы назначить на его место человека энергичного и решительного. Тем не менее выбор пал на Тотлебена — прекрасного инженера-фортификатора, но военачальника очень осторожного, отстаивавшего самый затратный по времени и ресурсам способ борьбы с плевненским гарнизоном — блокаду.

Или Александр II не видел достойных кандидатур, способных решить поставленные задачи, или уже не верил в их осуществимость. Однако возможно и то, что в сознании императора акцент был смещен на удержание Босфора и использование с этой целью опыта и знаний героя Крымской войны.

Впервые об отставке великого князя и кандидатуре Тотлебена на пост главнокомандующего император заговорил со своим военным министром 21 марта (2 апреля). Вот что по этому поводу записал в своем дневнике Милютин:

27 марта (8 апреля), когда с трибуны палаты лордов Биконсфилд громил Сан-Стефанский договор, в Петербург поступило то самое донесение главнокомандующего от 21 марта (2 апреля), в котором он фактически признавал свою неспособность овладеть Босфором. Но именно в этот день у императора состоялось совещание, на котором обсуждался вопрос «о занятии Босфора с точки зрения исполнения». Тотлебен изложил «свой план действий», но признал эту операцию «трудной и рискованной». Тем не менее Александр II объявил ему, что «возлагает на него командование армией». Однако после прочтения донесения великого князя император, по словам Милютина, «заметно изменил свой взгляд на занятие Босфора» и решил, «что задача эта нелегкая…»[1377].

Доклад прибывшего в Петербург князя Имеретинского только добавил мрачных красок в настроение Александра II. «Князь Имеретинский, — писал Милютин, — вполне подтвердил то, что уже нам было известно, — что, в продолжение более двух месяцев спокойной стоянки за Балканами, начальством армии ничего почти не сделано для восстановления материального и нравственного ее благоустройства…»[1378]. Выслушав доклад посланца, Александр II заговорил «уже совсем иначе о возможности захвата нами Босфора. Он увидел, что дело это не только не легкое, но даже едва ли возможное при настоящих обстоятельствах» (курсив мой. — И.К.)[1379]. Милютин тут же «воспользовался случаем» (опять!) и заявил, что «при таком обороте дел… не лучше ли заблаговременно и по собственному нашему почину отвести войска, дав этому отступлению значение политической уступки с тем, чтобы иметь право требовать и от Англии более надежных гарантий, чем одно удаление ее флота в Безику»[1380].

6 (18) апреля Тотлебен отбыл в действующую армию и прибыл в Сан-Стефано 15 (27) апреля. В этот же день последовало официальное распоряжение императора об отстранении великого князя Николая Николаевича от командования Дунайской армией.

Дальнейшие донесения Тотлебена императору только укрепили сделанные на совещании 27 марта (8 апреля) выводы. Тема захвата русской армией Босфора была окончательно закрыта.

Бессмысленность нахождения русской армии у стен Константинополя теперь становилась очевидной. Но как отойти: а) сохранив лицо и б) не допустив английскую эскадру в Черное море. В Петербурге по-прежнему искренно верили, что адмирал Хорнби туда рвется. Напряженное положение вновь заставило российских политиков договариваться с Веной и Лондоном. Только теперь садиться за стол переговоров приходилось практически без весомых козырей, а чтобы добиться уступок, нужно было начинать сдавать позиции, на которых еще совсем недавно столь недальновидно, но упорно настаивали. Выбора у Александра II не оставалось.

15 (27) апреля на совещании в Зимнем дворце решили в очередной раз «успокоить» Вену. Андраши настаивал на создании новой провинции Македония из западных земель «сан-стефанской» Болгарии. Однако из Петербурга ему предложили вернуться к проекту разделения Болгарии согласно решениям Константинопольской конференции. Такой ход русских был явно не в масть Андраши, потому что означал их переориентацию на Солсбери, подпись которого в свое время появилась под постановлением Константинопольской конференции по Болгарии. Если совет Бисмарка уступить Вене все, чего она пожелает в западной части Балканского полуострова, Милютин назвал «предательским», то, по его же словам, ответа на вопрос — чего хочет Англия? — «мы даже еще и не знаем». Посему в тот же день было решено поручить Шувалову «войти в прямые переговоры» с Солсбери, который выражал «не раз согласие на сделку с нами»[1381].

В своей записке 1880 г. Шувалов утверждал, что инициатива обращения к маркизу Солсбери исходила от него. Сомнительно. Однако даже если это и так, то она запоздала как минимум на месяц. Можно констатировать, что только с 8 (20) апреля Шувалов стал подталкивать Горчакова к необходимости достижения договоренностей с лондонским кабинетом. Но занялся этим российский посол уже после того, как и премьер, и госсекретарь сами инициировали вопрос о предварительном соглашении с Петербургом.

Одновременно Шувалов стал передавать в российскую столицу такую информацию о планах Биконсфилда, которая еще более нагнетала и без того тревожные ожидания военных действий англичан. Донесение Горчакову от 16 (28) апреля достигло просто апогея запугивания: