25 мая (6 июня) в Вене было подписано секретное соглашение между Англией и Австро-Венгрией. На предстоящем конгрессе стороны договорились о совместных требованиях к России по Болгарии. Кабинет Биконсфилда обязался поддерживать позицию Вены по Боснии[1402]. А перед началом конгресса посол в Берлине О. Рассел получил указание: «Вы будете поддерживать все предложения, направленные на пользу и усиление австро-венгерской монархии»[1403]. И без того слабая австрийская опора в противостоянии Лондону была выбита у Петербурга окончательно. Британская дипломатия не скупилась на посулы, когда требовалось уравновесить растущее российское влияние.

Весьма примечательно то, что если об англо-русских соглашениях, благодаря лондонским газетам, было уже известно, то в отношении переговоров с венским кабинетом те же источники хранили гробовое молчание. По крайней мере, в «Таймс» мне ничего подобного на эту тему обнаружить не удалось. Зато я встретил иное. 22 мая (3 июня) «Таймс» поместила короткое сообщение своего петербургского корреспондента, в котором, в частности, говорилось:

Признаться, трудно отыскать логику в этом утверждении. Но, похоже, ее достижением публикаторы заметки себя не утруждали. Им важно было донести мысль об отсутствии англо-австрийского «секретного соглашения». Но лично мне понятно, что эти материалы, в отличие от протоколов Солсбери — Шувалова, просто никто не поручал копировать простым клеркам.

К конгрессу очень стремились в российской столице, в британской — к нему относились прохладно. Но именно в Лондоне к европейскому саммиту подготовились лучше, чем в Петербурге. Биконсфилд разыграл отменную дипломатическую партию. Все было решено заранее, и в Берлин увозились даже дополнительные козыри. События развивались как в старом польском преферансе, когда болван был назначен и сданные ему карты существенной роли уже не играли.

Уроки Берлинского конгресса

После подписания соглашений с Солсбери озабоченный предстоящей ролью главного уполномоченного на конгрессе Шувалов через Берлин направился в Петербург. В германской столице он вновь встретился с Бисмарком, который выразил ему свое удовлетворение тем, что именно Шувалову доверена главная роль в отстаивании интересов России. В ходе беседы канцлеру принесли срочную телеграмму Швейница из Петербурга. В ней сообщалось, что российский император навестил Горчакова «с целью дать ему понять невозможность его поездки на конгресс» по состоянию здоровья. «Император знал, — вспоминал Шувалов, — что князь Горчаков является абсолютным ничтожеством, ему были известны враждебные чувства, которые князь Бисмарк питал к российскому канцлеру…»[1405]. И что же? В телеграмме говорилось, что император уступил настояниям Горчакова и «согласился назначить его главным уполномоченным» на конгресс вместо Шувалова, который, тем не менее, вместе с Убри также направлялся в Берлин. Бисмарк прореагировал мгновенно: «Обстоятельства совершенно изменились, — заявил он Шувалову, — мы лично останемся с вами друзьями во время конгресса, но я не позволю князю Горчакову вторично взобраться ко мне на плечи, пользуясь ими как пьедесталом»[1406]. Игры самолюбия… Не скажите.

Конечно, уступчивое решение императора уже мало на что способно было повлиять. Однако здесь важно другое. Игнатьева не терпели в Вене, тем не менее его туда послали с важнейшей миссией; Горчакова не жаловали в Берлине, но он все равно туда поехал. Легкомысленность, с которой российский император решал важнейшие кадровые вопросы в напряженных политических ситуациях, — вот это действительно поражает. «Этот факт еще лишний раз доказывает, — справедливо отмечал Шувалов, — до какой степени у нас все приносится в жертву личным интересам. Наиболее насущные интересы как в области внешней политики, так и внутренней зависят от соображений подобного порядка»[1407].

Впрочем, определенные выводы в Зимнем дворце все же сделали. В Берлин не поехал Игнатьев. Хотя было бы вполне логично послать его туда, ведь именно он был творцом Сан-Стефанского договора и хорошо знал Балканы. Но славянолюбие Игнатьева пугало, а очередных конфликтов с Веной в Зимнем дворце не хотели. В этой связи 7 (19) мая Швейниц в письме к Б. Бюлову сформулировал точный диагноз: «Игнатьев болен болгарской лихорадкой»[1408].

25 мая (6 июня) Шувалов прибыл в Петербург. За время его отсутствия в российской столице настроение императора не изменилось. По-прежнему положение представлялось ему «в мрачном виде». Даже несмотря на заключенное с Англией соглашение, Александр II не полагался «на мирный исход конгресса» и подозревал «английский кабинет в затаенном намерении только протянуть время, дабы лучше подготовиться к войне». Шувалов пробовал возражать, пытался это делать и Милютин, но своих оценок император не изменил.

Возвращаясь 28 мая (9 июня) из Царского Села, Шувалов пожаловался Милютину на слабость Горчакова и недостаточность его инструкций. В ответ от военного министра он услышал следующее:

По крайней мере, в одном с Милютиным нельзя было не согласиться: если основным следствием анализа текущей внешнеполитической ситуации оказался страх перед войной, которую якобы готовили Англия и Австро-Венгрия, то тогда инструкции российским уполномоченным действительно были не нужны. Точнее они вполне укладывались в эту милютинскую фразу: «лучше уступайте все». Но пройдет совсем немного времени, и Милютин напрочь забудет эти слова и окажется среди тех, кто станет громко выражать недовольство итогами конгресса.

Вечером 28 мая (9 июня) Шувалов отбыл из Петербурга в Берлин, а спустя три дня, 1 (13) июня, в германской столице открылся конгресс европейских держав.