Между прочим, совсем недавно — «Последние новости» (1933. 2 марта) — Адамович в рецензии на очередной номер «Современных записок» (№ 51) написал: «Особняком, как всегда — Марина Цветаева. Кто ее стихи любит, тому придется по сердцу и «Дом». Почти то же самое мне хотелось бы сказать и о цветаевской статье, в этом номере законченной, — «Искусство при свете совести»: — кто Цветаеву любит, тот с увлечением прочтет и эти ее размышления. Ни об искусстве, ни о совести, ни об искусстве при свете совести он решительно ничего не узнает. Но кое-какие сведения о самой Цветаевой, кое-какие данные для постижения ее щедрой и капризной натуры получит. Цветаева принадлежит к тем авторам, которые только о себе и могут писать. Пишет она, во всяком случае, интересно. Спасибо и на этом».

Пришел ли Адамович на ее вечер, неизвестно. Интересней другое — шаг МЦ к нему. Она отправила ему много писем с непонятной подписью, где хвалила его печатные высказывания, он не отвечал и уничтожал их. Потом пожалел.

Еще более интересно — МЦ повернулась и к Ходасевичу (июль 1933-го): «Помириться со мной еще легче, чем поссориться. Нашей ссоры совершенно не помню, да, по-моему, нашей и не было, ссорился кто-то — и даже что-то — возле нас, а оказались поссорившимися — и даже поссоренными — мы. Вообще — вздор. Я за одного настоящего поэта, даже за половинку (или как Чехии говорили: осьминку) его, если бы это целое делилось! — отдам сотню настоящих не-поэтов».

Обращение к Ходасевичу вызвано необходимостью уточнить одно из мест, связанных с его именем в воспоминаниях МЦ о Волошине «Живое о живом», идущих в «Современных записках». Об этом ее попросил редактор журнала Вадим Викторович Руднев.

Здесь своя история. Руднев — человек богатой биографии: врач по профессии, бывший московским городским головой, в Париже занялся журналистикой. Совместно с М. О. Цетлиным и М. В. Вишняком он вел «Современные записки» в самые тяжелые депрессивные годы, добывая деньги на издание журнала. Точное языковое чутье Руднева соотносилось с журнальными законами — лаконизмом, литературной дипломатией и недвусмысленностью авторских высказываний. Это ущемляло вольных художников слова, и не только МЦ. Но ее — особенно, поскольку неизбежный конфликт в диалоге «автор — редактор» она воспринимала как схватку поэзии с антипоэзией. Некоторая ледовитость его характера, известная русскому литературному Парижу, была во многом вынужденной маской, из-под которой в сторону МЦ не раз выглядывало сочувственное человеческое лицо. По крайней мере именно Руднева она предпочитала его соредакторам Вишняку и Фондаминскому. «Живое о живом» резали по живому. МЦ обращается к Рудневу:

МЦ отослала текст мемуара о Волошине — Маргарите Сабашниковой (его первой жене), указав на выкинутые места. Сабашникова ответила ей сердечным письмом, одновременно написав Марии Цетлиной: «Когда получилось известие о смерти Макса и мне стали посылать эти плоские и частью издевательские статьи о нем, мне хотелось найти Вас, и, зная, как Макс любил Вас обоих и как Вы с ним были дружны, просить Вас что-нибудь сделать, чтобы сохранить его образ, таким путем искаженный в эмиграции. Неужели мало его мученичества в Советской России! Между тем я получила от Марины Цветаевой ее прекрасные воспоминания о нем. Это миф о Максе, то есть правда о нем. Для многих эти воспоминания были большим удовлетворением. Макса больше знают и ценят в культурном мире, чем это можно думать. Один известный немецкий композитор, живший всегда в России, побывав теперь в Париже, где исполнялись его вещи, говорил мне, что в эмиграции подчас так же преследуется все духовное, как в Советской России. Я поверила ему, когда видела, что вычеркнула редакция «Современных записок» из воспоминаний. Это такое же безвкусие, как если бы в равеннских мозаиках замазали золотой фон. Все остальное без конца, который целиком вычеркнут, просто не имеет смысла, или имеет стиль анекдотов. Я слышала, что Вы имеете отношение к «Совр запискам» и хотела просить Вас заступиться за Макса, спасти его истинный образ. Помните, каким верным другом он был всегда; он бы за каждого из нас заступился, и я думаю, что во имя этой дружбы Вы, верно, что-нибудь можете достичь в этом направлении. Эти последние страницы воспоминаний, как завет самого Макса — лучшее, что он дал нам. Это, действительно, «живое о живом»! И нужное душам, захлебывающимся в болоте». МЦ приложила это письмо к одному из своих писем в адрес Руднева.