Из церкви никто не выходил – ни поп Григорий, ни прихожане.

– Они что, задумали отсиживаться там до нового светопреставления? – спросил есаул Потылицын, косясь на Коростылева. – Пошли кого-нибудь! Пусть крикнет: если через полчаса не выпростаются из церкви, то будем выпускать по одному, и каждый получит пятьдесят плетей, как за сопротивление существующей народной власти!

Туманно, но верно: как можно сметь свое суждение иметь при «существующей народной власти»? Ай-я-яй! Никак нельзя.

Подействовало…

Упаренные от спертого воздуха в церкви, прихожане выходили на воздух…

У воротцев стояли казаки с Коростылевым и местным жителем, по прозвищу Самошка-плут, который должен был опознавать людей, внесенных в список.

– Ощепков? В сторону! Пескуненков? В сторону!

Одного за другим, одного за другим – паленым запахло.

А вот и учительница, Евгения Петровна, этакая миленькая, румяная, разнаряженная в ажурной белой шали, в городчанской жакетке, а с нею жених, тоже учитель, из Тигрицка. Учителя пропустили, а Евгению Петровну – в сторону, вот сюда, до кучи.

Молодой учитель возмутился:

– Да вы что, господа? Она же учительница! Разве это возможно?

– А это што за фигура? – спросил Коростылев у Самошки-плута.

Тот, долго не думая, бухнул:

– А хто? Большевик, ясный день. Слышал вот: ночью какие-то темные люди приехали верхами к избе Кульчицкого. На двух конях, говорили. Из тех, однако.

– Я учитель из Тигрицка, – учитель назвал себя.

– Ну уж, извини-подвинься! Давай-ка поближе к учительнице!

– Кульчицкая! – шепнул Коростылеву Самошка-плут.

– Ага! – Коростылев схватил Клавдию Егоровну за рукав жакетки, швырнул в кучу арестованных смутьянов.

Псаломщик Феодор шел с батюшкой Григорием. И псаломщика поволокли в кучу. Тот взревел:

– Батюшка Григорий! Я же при сане! Ко власти лоялен, и вам то известно, батюшка.

Мордастенький батюшка умиленно ответил:

– Не суетись, Феодор, как, значит, не при сане, а псаломщик. И не лоялен, значит, паки того, злоязычен. И, кроме того, значит, непотребно вел себя на сходках. Так, значит, претерпеть надо, брат. Не обо всем, значит, информировал меня, как обязывался.

Речь батюшки Григория весьма понравилась Потылицыну и Зефирову. Батюшку пригласили к столу и на стульчик усадили. Он сытыми глазками поглядывал на прихожан: славно, славно! Давно пора, значит, беса изгнать из смутьянов!..

Но где же Кульчицкий?

– А ну, погляди! – подтолкнул Самошку-плута Коростылев.

Самошка взобрался на стул, глядел туда, сюда – не видно.

Коростылев повернулся к жене Кульчицкого.

– Где твой бандюга-каторжник?

– Да разве он бандюга? Хоть у кого спросите. Што же это…

– Молчать! Где он, бандит?

– Уехал.

– Куда уехал?

– На охоту, в тайгу. Еще вечор уехал.

Самошка-плут не дал соврать:

– Видел я иво, когда пастух коров собирал, сам он корову гнал в стадо. Дома гад спрятался.

Коростылев откомандировал Самошку-плута с двумя конными казаками, чтоб отыскали Кульчицкого:

– Хоть из-под земли вытащите и гоните в три шеи сюда!

Селестина и Ной завтракали, когда к крыльцу пасеки кто-то подъехал на коне.

Ной быстро вскочил из-за стола, взглянул на стену.

На сохатиных рогах висели одежда и оружие…

Вошел Кульчицкий, встревоженный, сверкнул серыми глазами и вместо «здравствуйте» преподнес:

– Каратели в Дубенском! Казачий эскадрон подхорунжего Коростылева с милиционерами. Народ захватили в церкви, а кто был дома – плетями гонят на площадь. Мне удалось выскочить через огород, конь у меня недалеко был спутан. Никиту Зотова, пастуха, погнал в Черемушку людей поднимать. А сам на заимку Василия Ощепкова помчусь. Надо успеть! Там у нас скрываются надежные ребята из Белой Елани: Мамонт Головня и Аркадий Зырян.

– Может, и мне ехать с вами? – спросил Ной.

Кульчицкий подумал:

– Верное дело. Народ поднимать надо!

– Оружие у вас где? – поинтересовалась Селестина.

– Все наше оружие, какое успели собрать, здесь спрятано, в омшанике. Пятнадцать винтовок и двадцать берданок, два улья с патронами. Все это надо быстро погрузить на телегу и подтянуть к деревне, к сосновой опушке. Туда я людей пошлю. Управишься, Селестина Ивановна?

– Будто ты меня не знаешь, Станислав Владимирович?! Только бы дорогой кого не встретить!

Запрягли лошадь, перетаскали все из омшаника на телегу, поставили улья, прикрыли соломенными матами.

– С богом! – сказал Ной.

– Ты, слышь, Селестина Ивановна, седло прихвати. Как доберешься до сосняка, спрячь телегу, а сама в сторону. Мало ли чего может случиться. Это ежели тебя никто там не встретит. Да и встретит, все равно седло сгодится. Сумеешь оседлать-то?

– Научилась за дорогу.

Ной снял с оленьих рогов шабур, быстро надел его, подпоясался ямщицким кушаком, войлочный котелок на голову, за кушак фронтовой кольт.

Тронулись.

Сперва выступал есаул Потылицын.

Немилостивым взглядом обозревая толпу с высоты стола, как бы стараясь постичь ее истинный смысл и вес, спрашивал: чем думали, дубенцы, когда орали на сходке за Советы? По большевикам стосковались? А кто такие большевики – известно вам или нет? Каторжане и ссыльные конокрады, фальшивомонетчики, подделыватели паспортов и векселей! И разве они, белые, свергнувшие большевиков, не установили в Сибири самую справедливую народную демократию, чтоб весь народ вздохнул на полную грудь! Где ваши солдаты? Где ваша помощь? Дубы! Нету вашей помощи! Недоимки не выплачены, самогонку смолите и в пьяном виде орете за свергнутые Советы, от которых у вас на шеях не сошли мозоли. Мало вас потрошили при Советах. На чью мельницу воду льете, спрашиваю?!

И пошел, пошел, пошел! Так-то пробирал дубенцев, аж у батюшки Григория в ноздрях завертело.

Добрался до Кульчицкого.

– Где он, Кульчицкий? – топал по столу Потылицын. – Известно вам или нет? Смылся? А вы думали: с вами будет ответ держать? Ждите, дубье! Конокрад и фальшивомонетчик, которого даже большевики не приняли в свою партию, – нещадно врал есаул, дабы смешать с грязью подстрекателя к бунту. – И вы, дубовые головы, попались к нему на удочку. Даже псаломщик на побегушках был у Кульчицкого. Позор такому псаломщику! Я уже не говорю про Василия Ощепкова, Алексея Пескуненкова и других; они свое получат полною мерой, но псаломщик и учительница возмутительные горлодеры! Эти горлодеры, – Потылицын показал на отобранных для предстоящей экзекуции, – затащили бы вас в такую заваруху, из которой бы вы в жизни не вылезли! Мы боремся за свободу, а вы, дубье, подставляете нам ноги в этот исторический момент! Остолопы! Смерды посконные! Поселенцы безмозглые! Мне стыдно видеть ваши дубовые головы, как мужские, так и бабьи. Нету у вас мозгов!