Варфоломеюшка, помолившись на древние иконы, ушел.

Прокопий Веденеевич попробовал встать на ноги – худо, но держат тело, в коленях гнутся, эх, сила, сила! Где ты? Выхлестали силушку из тела шомполами. Настал час отмщению, и аз воздам псам рыкающим!

Прошелся по моленной, выглянул в переднюю – Филимон сосредоточенно чинил сбрую, глянул на батюшку:

– Чавой-то вы, батюшка, стали?

– Помоги одеться перед моленьем да свечи зажги у икон.

– Чего средь недели-то?

– Сполняй! Старцы сичас придут. На восстание призову общину.

– Осподи! – разинул рот Филимон, глядя на еле держащегося на ногах отца. – Посконников созывают на восстание, а не праведников нашей тополевой веры, батюшка. Пущай они лезут в пекло, а нам-то ни к чему. Слышал: Верхние Курята, так и Нижние Курята с Таятами, так и Таскина, отворот показали гонцам из Сагайска. Как не по старой вере, значит, воевать за анчихристов. Сказать тебе хотел, да вот хомут починить надо.

Раздувая ноздри, Прокопий Веденеевич прицыкнул:

– Сполняй, грю! Али ждешь, когда старцы подойдут да я скажу, штоб кликнули мужиков умять твою жирную утробу? Измутохают!

– Осподи! – бурчал Филя, подымаясь. – Чавой-то не пойму вас, батюшка! Иль не сами анафему наложили на тех анчихристов-большаков, а теперь восстанье будете звать за Советы и большаков? Восстанье-то за Советы – самолично слышал!

– Мякинная утроба! Проклятья наложу на тя!

– Осподи! Дык я што? Как повелите – так и будет. Али слово нельзя сказать, как было при большаках? Помню Тимоху! Слово ему скажешь, а он тебе заталкивает это слово обратно в глотку! И то – слабода? Осподи! Мне што! Как повелите – так будет. На то вы и духовник.

Задыхаясь от гнева и бессилия, Прокопий Веденеевич уполз обратно в моленную. Филимон подумал: «Ну, батюшка! Должно, окончательно свихнулся» – и, отбросив хомут, поспешил в моленную: увидел отца на коленях, трухнул.

– Сичас, сичас зажгу свечи! И облаку вас, батюшка! Сичас, сичас!

Проворно зажег свечи у икон, угольков принес из загнетки для двух лампад, кинул на уголья ладан, вытащил из сундука одежду духовника: черную рясу на застежках, клобук, большой крест на цепочке, Писание открыл на столе, свечи зажег с трех сторон возле Писания и, облачив отца, удалился, наполненный по маковку яростью: пришиб бы он батюшку, да вот старцы соберутся!.. Ну да Филимон не таковский, чтоб самому себе петлю на шею вскинуть и за те окаянные Советы лоб под пули подставлять. Фигу вам! Кони дома, телега добрая, токо бы успеть. Пусть сходятся старцы, а он, Филимон, запряжет коней в телегу. «Батюшке што? Все едино опосля шомполов ногами по пояс в могиле стоит. А мне ни к чему сгинуть ни за што ни про што!»

Думая так, Филимон вынес хомут, взял из сеней другой и кинулся на задний двор. Хоть успеть бы до рекостава переправиться через Тубу!..

Недавно купленная пара коней для ямщины – загляденье!

На них Филюша имел большую надежду. Запряг их с поспешностью пожарного, благо Меланья с Апроськой в избенке покойной Лизаветушки лен мнут, не помешают. Притащил из амбара два куля пшеничной муки, куль овса, кадушечку с медом и такую же кадушечку с маслом, две бараньих тушки с полостью, чтоб закрыть.

Трое стариков прошли в дом – пущай собираются, комолые! Батюшка утащит их на верную погибель – туда им и дорога…

Сбегал еще раз в дом, собрал кое-какие вещи в куль, сунул туда три буханки хлеба, кусков десять сала, завернутого в рушник, прихватил доху и шубу, ружье, достал из тайника кошель с золотом и бумажными деньгами и – бегом, бегом на задний двор к телеге.

Старики меж тем один за другим сходились на моленье…

Распахнул Филимон ворота, выехал из ограды. Старик в шубе тащился к воротам. Остановился:

– Далече ли, Филимон Прокопьевич?

– Да вот на заимку. Сей момент возвернусь.

В это время улицей шли домой Меланья с Апроськой. Увидели Филимона, а он на них – никакого внимания. Глянул и тут же отвернулся, понужнув коней.

– Филя-а-а! Куды-ы ты? Филя-аа-а!

У Фили – волки в брюхе выли, поминай как звали…

– Али на базар в Минусинск? – спросила Апроська.

– Хто иво знат! С полной телегой уехал. Чаво увез-то?

– А какое такое восстание будет, маменька? – поинтересовалась Апроська, рослая, красивая, не девка – загляденье; она так вжилась в семью Боровиковых, что Меланью привыкла звать маменькой, а Филю батюшкой, как и Прокопия Веденеевича.

– Погибель будет, одначе, – вздохнула Меланья.

В моленной слышалось песнопение старцев; ни Меланья, ни Апроська не смели заглянуть в моленную – нельзя.

Под вечер старцы разошлись, и Меланья прошла к свекру, попросившему чего-нибудь горячего, да пусть Меланья приготовит ему теплую одежду: всей общиной выедут ночью в Сагайское, чтоб изничтожить казачье в Каратузе, а там и по всему уезду.

– Огнь и полымя будет тиранам!

Меланья набожно перекрестилась.

– Филя на восстанье уехал? – спросила.

– Куды уехал? Дома был нетопырь!

– Сама видела, как на телеге уехал. Так-то коней гнал! На телеге много грузу. Посмотрела дома – масла кадушку увез, мед, муки…

Меланья перечислила, чего недосчиталась…

Прокопий Веденеевич сполз с кровати на пол, вскинул глаза на икону, наложил на себя большой крест с воплем:

– Нет в сем доме мякинной утробы! Проклинаю сию утробу! Рябиновка проклятущая наградила меня нетопырем, Господи!

Меланья горько всхлипнула…

Гони, гони, Филя! Кони дюжие – выдержат. Убирай подальше ноги и тело сытое – не ровен час, погибнешь, и не станет на земле одного из мудрейших жителей!

Гони, гони коней!

К ночи Филимон подъехал к избушке на левом берегу Тубы.

Поодаль стояли две телеги, мужики сидели возле костра, на тагане вскипал чайник.

Поздоровался. Спросили, откуда и кто? Соврал, конечно.

И тут разговор про восстанье – то село поднялось, другое, третье, повсеместно взъярились мужики.

Филя – ни слова…

Хотел распрягать коней – паром идет со стороны Курагиной. Вот подвезло-то! Мужики кинулись запрягать, а Филюша первым подъехал к припаромку. Так-то вот поспешать надо.

С парома сошли четверо и коней под седлами вывели под уздцы – не иначе кто-нибудь из начальства.

Когда конники уехали, паромщик сказал:

– Ишь, припекло волостных правителей – бегут в Минусинск под прикрытие казаков. Ужо и там не спасутся.

Филюша слушал и помалкивал. Его дело – сторона! Он свое обмозговал: мужику начальником не быть, а потому – хитрить надо, вовремя нырнуть в чащобу, а другие – пущай в пекло лезут, кошка скребет – на свой хребет.