в позах, особом шуме, с которым ученики покидают класс, и пр. Ученики знали, что меня трудно просто спровоцировать на эти экскурсы, но, зная, что я обычно откликаюсь на хорошо поставленные вопросы, они нередко заблаговременно готовились к ним и, наметив тему, выпускали какого-нибудь «всезнайку» с формулировкой недоуменного вопроса. Помню одного кадета в старших классах, который так искусно и вдумчиво ставил вопросы, что я, прекрасно учитывая их иногда весьма прозаическую подоплеку, все же не мог удержаться от соблазна и, если не было спешных занятий, принимал «вызов», к великому удовольствию класса…

У кадет на форту в Джебель-Кебире был свой особый мир, мало доступный нам, сфаятцам. Большинство мальчиков были как бы сиротами – их родные были в России, откуда иногда приходили письма скорбные, грустные. Многим некуда было пойти в отпуск, а известно, какую роль он играет в закрытом учебном заведении, как его ждут в праздники. А здесь можно было только уходить из форта блуждать по полям и дорогам или идти в Бизерту, потолкаться среди шумной и чуждой толпы, поглазеть на витрины магазинов, ну, может быть, если найдутся деньги, купить что-нибудь или зайти в кинематограф, а потом подниматься на форт по надоевшей дороге… А кадеты, у которых были родные в корпусе или в Бизерте, шли как-никак – домой. Поэтому как-то само собою возникло сближение некоторых кадет с семейными Сфаята. Обычно у каждой сфаятской семьи были свои постоянные гости-кадеты, приходившие к ним как к родным. Эти интимные гости делались друзьями семьи, часто приходили на целый день и очень много и охотно помогали по хозяйству.

Одно время были организованы дамами особые чаи специально для кадет; эти маленькие праздники устраивались обыкновенно на одной из площадок Сфаята и обставлялись очень тщательно – пекли пирожки, всякие сласти, красиво убирались столы и т. д. Чаепития заканчивались играми. Намерения у дам были самые хорошие, искренние, но организация была довольно сложная, немного стеснявшая обе стороны, и эти чаи сами собою прекратились.

Были попытки и более серьезного сближения с учащимися на почве, например, литературных интересов. Так, преподавателем Ал. З. Им-им был организован литературный кружок, который, как и все подобные кружки, был лишь эпизодом на фоне нашей школьной жизни. Было устроено несколько докладов и чтений собственных произведений членов кружка. На одном я читал о Бальмонте, который большинству представлялся последней ступенью модерна и декадентщины, а на другом – о Григе с музыкальной иллюстрацией. Сам Ал. Зах. обычно читал своего излюбленного Ал. К. Толстого, которого читал действительно хорошо.

Праздники входили очень важной частью в наш африканский быт. На спорт было обращено большое внимание – на выписку снарядов денег не жалели, процветали игры, в том числе футбол на очень плохой, донельзя каменистой площадке…

Среди традиционных развлечений нельзя не вспомнить ряд спектаклей, в которых принимали участие и воспитанники, и наши дамы. Ставился и Чехов, и Ал. Н. Толстой, и пьесы местного происхождения. В «Руфи», написанной В.В. Б-м, мне пришлось принять участие в качестве музыканта. Пьеса была недурно поставлена во рву, среди фундаментальных каменных стен, весьма подходящих к изображению грузных стен древнего библейского города. В последний год с кадетами я поставил «в сукнах» сцены из «Недоросля» и «Стрелочка» с стихотворным вариантом, написанным Ириной К. Последняя пьеска оказалась очень сценичной. Яркие цветы на темном фоне сукна, живописные костюмы девиц и веселая песенка, идущая все время с приплясыванием, имели шумный успех. Незатейливый мотив и веселые слова долгое время назойливо звучали в ушах…

С кадетами последнего выпуска я организовал хор, в котором участвовал весь класс без исключения. С хором же была поставлена пьеска «При лунном свете». Кое-какие строчки этой пьесы я помнил, остальные подсочинил. Музыкальных вечеров за последние годы вообще было очень много – в них и я принимал участие вместе со своими учениками. Вспоминаю о них с удовольствием. Все знают, как приятны в них репетиции, со сменой искренних огорчений от неудававшихся мест до бурной радости достигаемых эффектов; как мила эта всеобщая суматоха при устройстве сцены с обязательными непредвиденными осложнениями в день спектакля и с неизбежными волнениями артистов перед выходом, всегдашними инцидентами вроде неисправного занавеса и т. д…

Конец

Джебель-Кебир и Сфаят, два лагеря, в первые дни нашего поселения представляли из себя два небольших перенаселенных городка. Гардемаринам не хватало места: когда одна рота занималась и готовилась к выпуску, другая находилась в это время на корабле, проходя в соответствующей обстановке некоторые предметы по морскому делу. Жизнь в лагерях била ключом, на форту был установлен привезенный с собой двигатель, и форт освещался электричеством… Затем корпус постепенно свертывался, покинул Кебир и в период последнего выпуска представлял собой в Сфаяте тихий уголок, в котором обслуживающего персонала было уже больше, чем учеников. Одна за другой уходили группы, уплывали за море, уходили в глубину Африки. Их всегда тепло провожали, почти всегда с особого рода завистью, которая обычно бывает к людям, уже перешагнувшим через трудное и неизбежное. Они уже за чертой, за этим перевалом, а нам еще предстоит эта мука – конца, передвижения и отъезда. Эскадра таяла, люди расходились по всей Тунисии, перебирались в Европу. А тут этот лишний удар. Признание большевиков. Вот были грустные дни! Передавалось из одних рук в другие русское достояние. Но в этой передаче чувствовалась какая-то глубокая, внутренняя неправда и жестокая обида, настоящая, кровная, а не мелкий удар по самолюбию. Корабли – живые организмы, и боль их страданий чувствуется. Спущены Андреевские флаги… Жилой дом становится пустырем, зарастает бурьяном… Корабли без дела, без ухода, стоящие один вплотную с другим, без освещения, ржавеют и умирают. Бухта Каруба – мертвое кладбище…

Начался вольный и невольный разнос вещей. Появилось многое, чего там оказалось в изобилии и в чем мы нуждались.

После признания большевиков конец Морского корпуса был уже неизбежен. К концу, как к поставленной цели, мы шли неуклонно готовясь, стараясь при ликвидации не упустить ни одной детали. Но чем ближе приближался этот момент, тем грустнее становилось на душе при виде сужений наших сил и работы. В этой грусти, рядом с сентиментальным чувством привычки к месту и тягости расставания, было сознание действительной утраты и неиспользованной до конца энергии.

Был русский уголок – русская школа, – который делал гуманное и полезное общенациональное дело. Казалось, что у него была задача, которую не нужно было маскировать ни перед кем, – учить русских детей. Почему Морской корпус как будто не захотел влить себя, все свое богатое оборудование и учебно-административный опыт