Среди пассажиров был горный инженер из Чехословакии, человек тихий и скромный, который провёл военные годы в Шотландии: он очень понравился обоим; понравились им и двое молодых французов — профессиональный фотограф и журналист, делавшие для какого-то иллюстрированного журнала статью об этом круизе. Оба прилично говорили по-английски, и французский шарм в них сочетался с несколько циничным отношением к жизни, чего Дэн не мог не одобрить. Молодёжи на корабле было маловато, и эти двое вроде бы искренне привязались к Дэну и Джейн, словно с ними им было веселее, чем с соотечественниками; а может быть, они просто хотели продемонстрировать свою любовь ко всему английскому. Молодые люди, когда об этом зашёл разговор, подтвердили впечатление, которое создалось у Джейн в первый же день: журналист Алэн презрительно провёл ребром ладони под подбородком. Группа их соотечественников состоит из людей абсолютно rasant[371], занудных, скучных и агрессивно-консервативных. Как большинство образованных молодых людей, придерживающихся левых взглядов, Алэн сохранил нездоровое пристрастие к стилю. Однако он разделял всё возраставшую уверенность Джейн и Дэна, что феллахи не менее интересны, чем древние поселения, и англичане простили ему это пристрастие. Журналиста, как и его коллегу, тоже забавляли нелепый старик — Королева на барке — и его юный дружок. Королева, как выяснилось, был известный искусствовед, завсегдатай фешенебельного парижского общества; он знавал Жана Кокто[372]и никому не позволял об этом забыть. «Кариссимо»[373]— обнаружилось, что Джейн и Дэн не единственные на корабле, кто даёт прозвища, — оказался итальянцем.

Вообще-то французы интересовали обоих больше всего, может быть, из-за их явно выраженного индивидуализма и не менее явной эгоцентричности. Трудно было решить, то ли этот народ обогнал всю остальную Европу, то ли сильно от неё отстал. Рядом с трезвыми, солидными восточноевропейцами французы порой выглядели старомодными напыщенными индюками, индивидуалистами, ведущими последнюю партизанскую войну против неизбежной унификации будущего мира. А порой они казались блестящим воплощением того образа жизни, к которому несмело и робко стремились сами британцы в последние три десятилетия, казались людьми, отбросившими пуританские взгляды, занятыми исключительно собой, потакающими собственным прихотям… всё это когда-то было поставлено под запрет самим словом «британец», с такими его коннотациями, как национальное чувство долга и святость принципа «дело прежде всего». Время от времени Дэн представлял себе эту современную человеческую комедию под яростным взглядом холодных голубых глаз Китченера. С профессиональной точки зрения он был рад, что этот опыт выпал ему на долю, в немалой степени потому, что в своём сценарии «застрял» — как он думал теперь, благодаря счастливой интуиции — на инциденте в Фашоде[374], в 1898 году. Майор Маршан, несгибаемый французский офицер, этот инцидент спровоцировавший, давно занимал его воображение, а теперь он представлял его с подвижным и ироничным лицом их нового друга — молодого журналиста Алэна; представлял, как сможет изобразить этот конфликт девятнадцатого века с точки зрения века двадцатого, сумеет из сегодняшнего дня накрутить хвост Британскому льву за его вчерашние проделки. Разумеется, Британия и Китченер выиграли ту политическую битву, но Дэн теперь яснее видел, как можно показать, что имперские амбиции уже тогда были обречены на провал.

В один из вечеров они с Джейн заговорили о том, является ли новое осознание самоценности индивида — его потребностей, его привилегий, его прав, — завладевшее ментальностью западноевропейцев после Первой мировой войны, положительным или, в главных его чертах, отрицательным результатом капиталистического свободного предпринимательства… не стал ли человек марионеткой в руках средств массовой информации, намеренно принуждающих его к такому самосознанию, чтобы увеличить доходы кукловода, или же новое самосознание представляет собой новую либерализующую силу в человеческом сообществе. Вполне предсказуемо, Джейн разделяла первый взгляд, а Дэн — второй. Он полагал, что в конечном счёте такое самосознание означает большую честность в человеческих отношениях, хотя втайне сам себе говорил, что вряд ли сможет привести какие-то иные аргументы, если учитывать его неизменное уважение (совсем как у французов) к собственным решениям и желаниям; а Джейн не видела в этом ничего, кроме пряника, которым заманивают глупцов. Она не способна была увидеть даже совершающуюся в обществе благотворную ломку, и Дэн обвинил её в стремлении создать новое общество, столь же закостенелое, как и старое, хоть и основанное на ином понимании долга и судеб страны. Но всё дело было в её отношении к чувствованиям: сознание собственной ценности направляет все чувствования человека внутрь себя самого, а это — самоубийственная тенденция в век, когда миру так необходима открытость.

Джейн даже не была уверена, не следует ли отдать предпочтение Китченеру: ведь он тревожился о судьбах страны (она взяла у Дэна его биографию — почитать), хоть и в неверном контексте. Разумеется, она, как и Дэн, с презрением относилась к империализму, но и это её презрение брало начало из иных источников. Джейн считала, что Британская империя развеяла по ветру потенциально добрую нравственную энергию и, поскольку она по самой сути своей была основана на силе, а не на справедливости, она навсегда похоронила наше доброе имя. Мы утратили всякую надежду стать арбитром для других народов.

Дэн с некоторым злорадством заметил, что как-нибудь переживёт, если Великобритания не станет Швейцарией двадцать первого века.

Джейн улыбнулась, но удержалась от ответа. Однако он понимал — она думает, что бывают на свете роли и похуже.

Роли, которые выпали на долю им самим, немало их забавляли: их англичанство, их вежливые мины, палки, которые они периодически вставляли в колёса незыблемых представлений путешествовавших с ними иностранцев. Как всякое меньшинство, они волей-неволей превратились в своего рода арбитра, это их сближало. Однако появление новых знакомых, тот факт, что они теперь редко могли остаться одни за столиком в переполненном салоне наверху, привело к тому, что они всё меньше времени проводили наедине. По молчаливому уговору, они по-прежнему не ходили перед обедом в бар. Когда запас взятого Дэном с собой спиртного иссяк, он звонил, чтобы виски приносили в каюту. Эти полчаса вдвоём, когда они могли быть самими собой, стали доставлять ему удовольствие, а бесконечных послеобеденных бесед он теперь страшился.