И он вздохнул.

III

Жизнь его, конечно же, не была легкой. Я уже говорил, что он был не слишком хорошим охотником-одиночкой и нередко страдал бы от голода, если бы Кхор, Тхо или я не делились с ним. Но иногда добыча оказывалась небольшой, и, естественно, в первую очередь все шло нашим женам и детям. Тем не менее он не жаловался и пытался быть полезным, но руками действовал чрезвычайно неловко, хотя и знал много чего. Я научил его изготавливать кремневый нуклеус, из которого делают пластины, научил зажимать нуклеус между ногами и пользоваться отжимником, но он расходовал столько кремня, что оказалось разумнее давать ему уже готовые орудия. Сам он обучал нас самым разным вещам. После множества бесплодных попыток Кхор, Тхо и я научились-таки делать луки. Оставалось подыскать подходящее дерево. Похоже, в Атлантиде у них были особые деревья, вроде того, в котором я вырезал мамонта – оно было очень гибким и эластичным. Но ни сосна, ни пихта, ни береза не подходили. Орешник также оказался недостаточно прочным. Атлан вспомнил, что в его племени луки укрепляли металлическими полосками. Это было вещество, которое извлекали из земли – как именно, он не знал наверняка, помнил лишь, что для этого требовался большой огонь. Существовало несколько видов металла. Пряжка его пояса была из золота, но оружие воинов – из бронзы или железа. Тхо пришла в голову мысль заменить эти металлические полоски плоскими пластинами, вырезанными из оленьих рогов. После множества неудачных попыток нам все же удалось сделать лук, посылавший небольшой дротик более чем на сотню шагов. Но этот дротик беспорядочно вращался в полете. Тогда Атлан научил нас размещать на конце, противоположном наконечнику, три пера, надрезанных в продольном направлении. Теперь стрела летела прямо и даже более точно, чем брошенный с помощью копьеметалки дротик. Большинство охотников скептически взирали на наши усилия, но, когда мы стали каждый вечер возвращаться с полными руками, изменили свое мнение, и вскоре лук имелся уже у всех мужчин.

Но не все идеи Атлана имели успех. Он пожелал обучить нас тому, что сам он называл «письмом» – способом нарисовать или выгравировать свою мысль, что-то вроде знаков, которые нарисованы в священных пещерах и обозначают опасность или область, закрепленную за Великими Посвященными. Слух дошел до ушей Голя, который заявил, что это дело колдунов, и, если бы Кхор, Тхо и я не вмешались, все могло бы закончиться для Атлана крайне печально. Кроме того, он попытался изготовить металл, помещая в огонь тяжелые красные камни, которых было предостаточно в нашей пещере, камни, похожие на не лучшую охру, слишком твердую, чтобы использовать ее для окрашивания шкур или кожи. Но ничего не вышло, и Хорг вскоре запретил напрасную трату топлива. В другой раз Атлан взял глину, которая служит для лепки фигурок животных, и принялся лепить шарики, делая в них пальцами полости и поджаривая затем на огне. Но и здесь он потерпел неудачу: глина растрескивалась и не могла удержать воду.

– А вот у нас, – сказал он, – горшечники делали из глины сосуды! Столько, сколько ты и представить себе не можешь, любых форм и размеров, для хранения воды, золота, масла, зерна… – Он выдал множество непонятных для нас слов из своего языка. – Но я не знаю, как они это делали, – добавил он. – Ах, Нарам, для вас было бы лучше, если бы к вашему берегу пристал горшечник или кузнец! Я – всего лишь поэт и потому бесполезен, ведь больше никто уже не будет говорить на моем языке!

И он зарыдал, словно женщина!

– Почему ты не поешь на нашем языке? – спросил я у него.

– Почему, Нарам? Да потому, что плохо знаю его, а для поэзии нужно владеть языком в совершенстве! И потом, что бы я воспевал? Разве вы делаете то, что может вдохновить настоящего поэта? Вы рождаетесь, охотитесь, умираете! Вы не воюете! У вас нет богов, к которым бы обращаетесь с мольбами! Ваши легенды – не более чем мерзкие истории об охоте на мамонтов и великих пирушках! Вы – варвары! Некоторые – к примеру, ты – обладают поразительными способностями к рисунку или скульптуре, но почти не осознают их! Что, по-твоему, мне следовало бы воспевать? Славу бога-солнца, заходящего в пламенеющем небе? Для вас солнце – не бог, а свет! Ваше небо – пустое! Ваши духи – слепые силы, которыми, как вам кажется, вы управляете посредством заклинаний! Вы уповаете лишь на одно: что после смерти возродитесь в таком же, как этот, мире, только более богатом, где будет больше мамонтов и оленей, еще более глупых, вследствие чего их будет легче убивать! Удовлетворение живота, четыре или пять жен у каждого! Ты хотел бы, чтобы я воспевал это? Нет? Тогда что? Любовь? Бесконечная сложность чувственного общения между мужчиной и женщиной отсутствует у вас напрочь! Когда вы достигаете возраста мужчины, вы берете самку среди тех, кто имеется в вашем распоряжении, и…

– Хватит! – закричал я. – Это не так! Я выбрал На-эх-Нха, а она выбрала меня! Гхам тоже ее хотел, но она его ненавидела, и мне пришлось сражаться за нее! Гхам покоится теперь рядом с Предками!

– Тогда, быть может, ты начинаешь понимать, что такое любовь! И я знаю, ты нежен со своими детьми. Но ты – исключение. Другие – грубияны, признающие в отношениях лишь силу.

– Думаю, ты нас не понимаешь, Атлан! Если бы мы признавали лишь силу, ты был бы уже мертв! Тхо и Кхор нередко сами заботятся о том, чтобы у тебя было что есть. Тебе повезло, что Кхор проявляет к тебе интерес. Среди нас есть такие, которые с радостью бы увидели твою смерть, но Убийца Львов объявил, что тому, кто убьет тебя, придется сразиться с ним, а этого хочется совсем немногим из нас! Кхор убил не меньше львов, чем можно сосчитать по моей ладони! Перестань плакать, как женщина. В твоем краю ты был всего лишь поэтом. Но с тех пор, как оказался среди нас, многому научился и через пару смен времен года станешь настоящим охотником. Ты все еще молод. Ты мог бы выбрать себе женщину. Неужели среди девушек нет ни одной, которая бы тебе нравилась? И разве ты не мог бы воспевать деяния мужчин? Подумай, разве нужно меньше храбрости, чтобы убить столько львов, сколько можно сосчитать по моей ладони, чем для того, чтобы убить какого-то принца, как в той истории, которую ты рассказывал в прошлую луну? И разве Мух, который, рискуя жизнью, завел столько дней назад, сколько пальцев на моей руке, в западню носорога, принеся тем самым мясо всему племени, вел себя менее доблестно, чем те, кто уничтожает людей? Возможно, мы варвары, как ты называешь нас на своем языке, но о не нужных истреблениях, которые ты зовешь войнами, лучше не рассказывай никому, кроме Тхо, Кхора и меня!

– Но вы и сами убиваете! Взять хотя бы тебя и Гхама…

– Гхам хотел На-эх-Нха, и я тоже. Но я же не убил младших братьев Гхама, как твой Апетксоль, сжегший хижины своих врагов!

Так мы говорили, вечер за вечером, сидя перед моей хижиной из веток и шкур, под большим навесом, пока я чинил оружие, На-эх-Нха готовила ужин, а дети играли между палатками. Стоял конец осени, ночи были уже холодными, и мне было жаль Атлана, когда он возвращался в свою небольшую лачугу, которую мы построили для него, и проводил там ночь за ночью без женщины, которая могла бы его согреть, свернувшись в клубок под накидками из шкур, одинокий.

Зима была для него очень тяжелой. В его краю редко бывало холодно и выпадало мало снега. Охотиться стало трудно, дичь зачастую было нелегко убить. Ему пришлось научиться перемещаться на снегоступах по рыхлому снегу, и я не раз посылал На-эх-Нха, чтобы та массировала Атлану ноги, сводимые ужасными судорогами. Разумеется, у нас имелись немалые запасы провизии в небольшой глубокой долине, куда почти не попадает солнце, – мы вырыли тайник в постоянно замерзшей земле, – но Хорг разрешал прикасаться к ним лишь в случае крайней необходимости. Зима выдалась долгой, и никто не знал, будет ли весной дичь, поэтому нам часто приходилось голодать. О, это был не тот голод, от которого человек истощается и скручивается вдвое, держась за живот, но такой, который проникает в голову и заставляет грезить о жареных оленьих ногах или больших кусках мяса мамонта, принимающих коричневатый оттенок на горячих камнях. Естественно, наши женщины и дети ели до Атлана, и так как он редко возвращался с добычей, то довольствовался худшими кусками мяса, если они вообще оставались. Он не жаловался – просто становился все более худым и слабым. Тем не менее и у него случился час триумфа. Как-то вечером, с наступлением темноты, мы все вернулись с пустыми руками. Дети бродили вокруг с жалким видом или прижимались друг к дружке у огня, женщины глухо ворчали. Хорг и Голь-колдун о чем-то тихо переговаривались: их авторитет пошатнулся. Заклинания Голя оказались тщетными, и различные охотники уже открыто спрашивали, не оскорбил ли он какого-нибудь могущественного духа. Хорг объявил, что на следующий день, если с охотой не станет лучше, мы откроем тайник. И тогда, посреди ночи, раздалось отдаленное подобие крика об окончании охоты племени, крика, который издают, когда дичь убита и уже не важно, перепугаешь ли ты им остальных животных или же нет. Но кто кричит, да еще так неуклюже? Мы все были под навесом, кроме… чужеземца.