Нагие, подобное Адаму и Еве, они поднялись из моря и вступили в свой новый Эдем. По пути в глубину острова они повсюду замечали старые следы, оставленные людьми: могильные холмы, стоячие камни, плиты, сплошь покрытые выемками в окружении колец – эти древние знаки, значение которых давно забыто, встречаются по всей западной оконечности Шотландии и Ирландии. Со временем они добрались до развалин какого-то старого здания с колодцем. Несмотря на то, что, скорее всего, их находка была загоном для овец или хижиной отшельника времен раннего христианства, Логан счел ее «местом поклонения» или «храмом» и объявил омфалом[165] острова, где они отдохнут, напьются свежей чистой воды и вознесут хвалу Богине.

В последующие годы Вилли Логан свяжет гэльский Ахлан с «рыдающей» Ээйей Древней Греции, «обычным островом мертвых», домом чародейки Цирцеи.

После вознесения языческих молитв они занялись любовью в границах святилища. Согласно его значительно более позднему свидетельству, это произошло по настоянию Хелен и стало их первым сексом со времени падения из окна. Но не все шло так, как предполагалось. Если читать между строк, то, кажется, Вилли был неспособен поддерживать эрекцию. Решительно намереваясь доставить удовольствие своей госпоже, он был вынужден прибегнуть к «другим способам». Очевидно, подразумевался оральный секс. Он довел Хелен до оргазма – по удивлению Вилли можно предположить, что такое могло случиться в первый раз, – и почти немедленно после этого опустилась тьма. Последним, что он видел, было искривленное, изменившееся лицо любовницы.

Потеря зрения – невероятный удар для художника, и это событие стало центром мифа, который потом Вилли Логан сотворил из своей жизни. Несмотря на ужас момента, он опишет его скорее в выражениях благоговейного трепета, чем страха, скорее как открытие и перерождение, чем смерть и потерю…

– Богиня явилась! – воскликнул Логан – или так он пишет в своей автобиографии. – О, как она сияет!

Потом:

– Где Она? Где солнце? Сейчас ночь? – и так, внезапно, оргазмически В. И. Логана погрузили в бесконечную тьму, но с духовной точки зрения он мог бы сказать: – Я был слеп, но теперь прозрел.

Положив рядом с «Начать жизнь заново» «Касание богини», легко было заметить, как близко Росс следовал запискам Логана. Хотя Росс и не принимал каждую деталь на веру, но все, что он делал, – это добавлял слегка ироничные комментарии как возражение «фактам» Логана. Как бы старательно я ни искала, мне не удалось найти иного голоса, иной точки зрения, кроме логановской. Отсутствие Хелен бросалось в глаза. В автобиографии Логана Хелен была не столько личностью, сколько идеей, в книге же Росса ее оказалось едва ли не еще меньше.

И все же она определенно была там, на острове, и если Логану хотелось обвинить ее в своей слепоте – я поразилась тому, что он всерьез, без иронии цитировал арабского ученого шестнадцатого века, согласно которому всякий мужчина, посмотревший в женское влагалище, ослепнет, – то он должен был так же понимать, что она его спасла.

Пока Вилли рыдал и бредил о Богине, Хелен удалось вернуть его в лодку, которую потом одна довела до порта Крайнан (и где, удивилась я, девочка из Нью-Йорка научилась ходить под парусом?).

На их счастье в Крайнанском отеле в это время останавливался доктор из Глазго с женой – которая оказалась вроде бы двоюродной сестрой матери Логана. Они сразу же предложили прервать свой отпуск и отвезти Логана с Хелен в Глазго, где Вилли можно было показать специалистам.

К моменту, когда они добрались до Глазго, Логан обрел почти сверхъестественное спокойствие. Он смирился со своей слепотой, был убежден, что она останется навсегда, и что с этим ничего не поделать. Но его желание отправиться домой вместе с Хелен проигнорировали. Логану нашли место в Западной Больнице и распланировали целую батарею тестов и обследований специалистами – как можно скорее. Пока же, на чем сошлись все, ему следовало отдыхать. Устроив Логана, Хелен Ральстон отправилась на почту и отправила телеграмму миссис Вильям Логан, которая, как она знала, оставалась с детьми и родителями в Эдинбурге.

Подписывать телеграмму Хелен не стала. Сразу же после этого она отправилась в квартиру, которую делила с Вилли, и собрала свои вещи. И той же ночью уехала из Глазго на поезде, направлявшемся в Лондон; с тех пор она никогда не видела Вилли Логана и не общалась с ним напрямую.

Что могло заставить женщину, изобразившую себя на откровенно сексуальной картине, которую посвятила возлюбленному, бросить этого же человека, слепого, беспомощного, всего через двадцать четыре часа? Брайан Росс этого не прокомментировал и не предложил объяснения. Мне стало интересно, к кому в Лондоне отправилась Хелен.

Я проверила указатель в поисках дополнительных упоминаний Хелен Ральстон. Их было немного, и все они относились к тому, что Логан писал впоследствии о недолгом времени, которое они провели вместе, – большая часть заметок оказалась собрана в главе о написании «Касания Богини» в 1956 году. По этой книге получалось, что Хелен Ральстон не сделала ничего хоть чуточку заметного или важного, была никем, кроме как – ненадолго – главной музой Логана и его моделью. Ни одна из ее книг не упоминалась в разделе «избранной литературы» в конце тома, даже «В Трое».

Тем больше окрепла моя решимость рассказать историю Хелен Ральстон.

V

Я плохо спала той ночью – мне вообще редко удавалось выспаться вдали от дома. Мне снились прерывистые тревожные сны. Больше всего меня напугал сон о «Моей Смерти», после которого я проснулась, задыхаясь и с колотящимся сердцем. Мне снилось, что когда я вернулась домой и вытащила картину, чтобы посмотреть на нее, на ней оказался просто обычный акварельный набросок острова, моря и неба, не более необычный или содержательный, чем мои собственные работы.

Не знаю, почему сон показался мне настолько ужасным, особенно учитывая, как расстроило меня до этого скрытое изображение. Но проснувшись со стучащим как барабан сердцем, я никак не могла выбросить это из головы. Пришлось подняться и посмотреть на картинку, чтобы убедиться, что мне не привиделась скрытая картина.

На первый взгляд – просто остров, но пока я ждала, глядя на картинку затуманенными после сна глазами, контуры снова едва заметно поплыли, и вот я уже смотрела на женщину, лежавшую на спине с разведенными ногами. В этот раз вид оказался не таким неуютным; может, потому, что я его ожидала, или потому, что в этот раз оказалась одна, полусонная и сама без одежды – и испытывала в какой-то мере сестринское возмущение за собрата-писателя, которого практически вычеркнули из истории.

Странно успокоенная, я убрала картину обратно и вернулась в постель, размышляя о странности снов.

В спутанных, обрывочных воспоминаниях из моего детства, наверное, почти столько же снов, сколько и картин из реальной жизни. Я подумала о видении, которое, пожалуй, было первым кошмаром, отложившимся в моей памяти. Кажется, мне было примерно четыре года – не думаю, чтобы я тогда уже ходила в школу, – и сон заставил меня проснуться с криком. Образ, который я сохранила, так сильно испугавшая меня вещь была уродливой куклой наподобие сделанного из мягкой красной и белой резины клоуна. Когда ее сжимали, глаза-луковички выскакивали из глазниц на стебельках, а рот широко распахивался в крике. Насколько я сейчас помню, кукла выглядела до отвращения безобразной, не слишком подходящей игрушкой для совсем маленького ребенка, но в детстве она принадлежала мне – пока я не откусила ей нос. После этого куклу у меня отняли. Когда мне приснился тот сон, я не видела клоуна уже год или даже больше; не уверена, что вспоминала об игрушке, пока внезапная тень не заставила меня проснуться от ужаса.