Алистар обернулся к Селвину:

– Ты не объяснил?

– Я подумал, что ей лучше самой увидеть.

Я попыталась представить. Перевернула ли Хелен Ральстон столы в мире искусства, управляемом мужчинами, изобразив своего любовника нагим? Вилли Логан и его маленький Вил? И если он не такой уж маленький, и не болтается… торчащий пенис даже сегодня был табу.

– Могу я посмотреть?

– Ну разумеется. Допивайте чай. Уверены, что не хотите еще пирожное? Нет? Селвин? О, дорогой мальчик, бери еще, никому уже нет дела до твоей фигуры!

Мы вышли через ту же дверь в крошечную прихожую. По левую руку обнаружилась узкая крутая лестница.

– Поднимитесь до середины, – напутствовал Алистар. – Лестница слишком узкая, пройдет только один человек за раз. Картина висит на стене там, где лестница поворачивает.

И лестница действительно оказалась узкой и крутой. Может, поэтому в нее встроили небольшую площадку – чтобы дать неустрашимому путнику место развернуться на девяносто градусов перед восхождением на следующий этаж.

Картина висела на стене напротив. Она оказалась примерно восемь на десять дюймов размером, со стандартный лист, вырванный из блокнота художника. Передо мной был акварельный пейзаж, почти такой же, как картины из гостиной.

Тут из коридора внизу донесся щелчок, и над моей головой загорелась затененная лампочка, осветив картину. Я уставилась на нарисованный каменистый остров из небрежно набросанных коричневых, зеленых, серых и серовато-розовых мазков. Картина не привела меня в восторг, и я недоумевала, чем же вызвано отношение Алистара к этой невыразительной мазне. Смело?

И тогда, в мгновение ока, словно включили еще одну лампу, я увидела скрытый рисунок: в очертаниях острова предстала женщина. Обнаженная женщина, лежавшая на спине, разведя согнутые в коленях ноги и спрятав лицо за предплечьем и длинными волосами – оттенки зеленого, оттенки серого, – растекшимися вокруг нее подобно морю.

Центром картины, тем, что привлекало взгляд и приковывало внимание, была вульва: в ней была собрана воедино вся жизнь полотна. Розовая рана, резко выделявшаяся на фоне болотистых зеленых и коричневых тонов, словно коснулась нерва в моей собственной промежности.

В моем разуме поднималась единственная яростная мысль: как она могла выставить себя напоказ подобным образом?

Откуда-то я знала, это – автопортрет; художница не поступила бы так с другой женщиной. И все же она не поколебалась изобразить себя голой, покорной, готовой к соитию – нет, жаждущей, требующей, чтобы на нее посмотрели, чтобы ее покорили, раскрыли, использовали, наполнили…

Что ж, почему нет? Я обеими руками поддерживала независимость женщин, свободу претворять в жизнь свои желания, какими бы они ни были. В конце концов, я все еще называла себя феминисткой и выросла в шестидесятые – часть посттаблеточного и предСПИДового сексуально освобожденного поколения, которое верило в свободное выражение эмоций и право женщин на выбор.

И все же, и все же…

Что бы я об этом ни думала, картина заставила передернуться от отвращения, даже страха. Как будто мне не следовало этого видеть, словно подобное нельзя было показывать. Это оказалось глубже разума. Я просто чувствовала, что в картине есть что-то неправильное, опасное.

А потом окружающее изменилось снова, будто туча закрыла солнце. Очертания размылись, цвета потускнели, и внезапно картина снова стала лишь изображением острова в море.

Но теперь я знала, что таится в этих каменистых контурах, и не верила, что оно останется скрытым. Я немедленно отвернулась и увидела двух мужчин, которые стояли у подножия лестницы и смотрели на меня снизу вверх.

Немедленно я ощутила, как к голове прилила кровь; щеки вспыхнули. Селвин и Алистар знали, на что я смотрела – они и сами это видели. А потом, что было гораздо хуже стыда, меня тисками сжал страх, потому что я была женщиной, а единственный выход закрывали двое мужчин.

Прошел миг. Алистар ушел в комнату, и я смотрела на Селвина, которого знала двадцать лет.

Мне не хотелось показывать свое пылающее лицо. Но оставаясь на площадке в ожидании, пока краска сойдет, я бы выглядела еще большей дурой, поэтому решила спуститься. Селвин со своей всегдашней деликатностью отвернулся и направился в гостиную, куда перед этим ушел Алистар, позволив мне идти следом.

Селвин прочистил горло.

– Ну, что же…

– Садитесь, – сказал Алистар. – Вам следует это узнать. Прежде всего, позвольте мне принести картину. На оборотной стороне есть надпись, которую вам нужно увидеть.

Храня неловкое молчание, мы уселись. По крайней мере, с моей стороны молчание было неловким – я билась над попытками понять свою реакцию. Я не была ханжой, и хотя жесткая порнография заставляла меня испытывать неловкость, простая нагота такого влияния на мои эмоции не оказывала. Обычно у меня не было сложностей с изображениями здоровых женских тел, и мне случалось видеть прежде изображения промежностей, куда более наглядные, чем нарисованная Хелен Ральстон trompe-l’oeil[163].

В девятнадцатом веке Гюстав Курбе нарисовал крупным планом женское лоно – подробно, крайне реалистично, – и назвал полотно «Происхождение мира». В то время подобная картина считалась крайне скандальной, ее нельзя было выставлять, несмотря на то, что Курбе был известным художником. В наши дни, разумеется, картину мог увидеть любой, кто не поленился бы найти копию в интернете либо купил бы открытку или постер в одном из музейных магазинов по всему свету. Почем знать, может, ее изображали уже и на футболках и ковриках для мыши.

Реалистичное изображение Курбе было гораздо выразительнее импрессионистской акварели Ральстон. Можно было допустить, что если он, художник-мужчина, овеществлял женщину, изображал ее половые органы на полотне для визуального наслаждения собратьев, то Ральстон исследовала собственные чувства о себе, вероятно, не имея намерения когда-либо выставить картину на всеобщее обозрение. Мне стоило задаться вопросом, почему полотно Курбе не могло вывести меня из равновесия, а работе Ральстон это удалось.

Вернулся Алистар, неся картину. Он передал ее мне изображением вниз, и я робко, неловко опустила ее на колени.

– Я повесил рисунок с небольшим отступом сзади, так что надпись все еще можно разобрать.

Я опустила глаза и впервые получила возможность увидеть твердый, ясный почерк Хелен Ральстон.

Вздрогнув, я попыталась передать картину Селвину, но тот отказался: он уже видел эту надпись. Поэтому я оставила картину на коленях, чувствуя, как та медленно прожигает во мне дыру, и посмотрела на Алистара.