В середине ХХ в. кампания по защите животных замедлилась. Пережив лишения двух мировых войн, население было так благодарно за доступное мясо с агропромышленных ферм, что не утруждало себя мыслями о том, откуда оно берется. Внес свою лепту и бихевиоризм: став в начале ХХ в. ведущим течением в психологии и философии, бихевиоризм постулировал, что сама идея, будто животные что-то там ощущают, — ненаучная наивность, смертный грех антропоморфизма. В то же самое время движения зоозащитников, повторяя судьбу пацифистского движения XIX в., подорвали свое реноме и стали ассоциироваться с утопистами и фанатичными сторонниками здорового питания. Даже один из величайших гуманистов ХХ в. Джордж Оруэлл презирал вегетарианцев:

Все изменилось в 1970-х[1303]. Рут Гаррисон в книге «Животные-машины» (Animal Machines, 1964) описала бедственное положение скота на фермах. Другие публичные фигуры вскоре тоже подключились к делу. Бриджид Брофи принадлежит заслуга изобретения термина «права животных», который она специально сконструировала по аналогии: она хотела ассоциировать «доводы в пользу нечеловекоподобных животных с плеядой эгалитаристских и либертарианских идей, которые раз за разом, часто со впечатляющими политическими результатами, приходили на помощь другим подавляемым классам, таким как рабы, гомосексуалы и женщины»[1304].

Поворотной на этом пути стала книга философа Питера Сингера «Освобождение животных» (Animal Liberation, 1975), которую окрестили «библией движения за права животных»[1305]. Эпитет ироничный вдвойне, потому что Сингер секулярист и утилитарист, а утилитаристы скептически относились к естественным правам, с тех пор как Бентам назвал идею «высокопарной чепухой». Но вслед за ним Сингер изложил безупречно точный аргумент в пользу всестороннего учета интересов животных, хотя и не обязательно предоставления им «прав». Он начинает рассуждение с постулата, что не интеллект или принадлежность к определенному виду, а само наличие сознания у живого существа обязывает нас рассуждать о нем с позиций морали. Следовательно, мы не должны причинять ненужных страданий животным, так же как мы не причиняем их младенцам или психически больным. Вывод: мы все должны стать вегетарианцами. Люди могут прекрасно жить на современной вегетарианской диете, а заинтересованность животных в жизни без боли и преждевременной смерти однозначно перевешивает то незначительное приращение удовольствия, которое мы получаем, поедая их плоть. Довод, что люди едят мясо «по своей природе», следуя культурной традиции, или же биологической эволюции, или тому и другому, морально неприемлем.

Как и Брофи, Сингер сделал все возможное, чтобы провести аналогию между движением за повышение качества жизни животных и другими революциями прав 1960-х и 1970-х гг. Аналогия начинается с названия — аллюзии к освобождению колоний, женщин и гомосексуалов — и продолжается популяризацией термина «спесишизм» (видовая дискриминация), родственного словам сексизм и расизм. Сингер цитировал писательницу-феминистку XVIII в. Мэри Уолстонкрафт, которая утверждала, что, если верны ее доводы относительно женщин, мы должны дать права также и «тварям». Критики сочли это доведением тезиса до абсурда, но Сингер доказывает, что это разумное заключение. Для Сингера эти аналогии не просто риторические приемы. В другой своей книге «Расширяющийся круг» он изложил теорию нравственного прогресса, согласно которой естественный отбор одарил людей зерном эмпатии по отношению к родне и друзьям и они постепенно растили его, включая в круг сочувствия все больше живых существ — от семьи и деревни до клана, племени, народа, вида и всех чувствующих существ[1306]. Книга, которую вы читаете, многим обязана этому озарению.

Моральные аргументы Сингера были не единственной силой, побуждающей людей сочувствовать животным. Быть пламенным поборником фруктовых соков и сандалет на босу ногу, сексуальным маньяком, энтузиастом траволечения, квакером, пацифистом и феминистом — иногда в одном лице — в 1970-х это уже было хорошо и правильно. Довод в пользу вегетарианства, основанный на сострадании, вскоре был подкреплен другими аргументами: что от мяса толстеют, что оно вредно и забивает артерии, что выращивание зерна на корм животным, а не для питания людей — это трата земли и еды, что миазмы сельскохозяйственных животных наносят страшный вред экологии, особенно метан, вызывающий парниковый эффект газ, который коровы выделяют с обоих концов.

~

Называть происходящее можно как угодно: освобождением животных, правами животных, гуманным обращением с животными или защитой животных, но после 1975 г. в западной культуре стабильно росла нетерпимость к насилию в отношении животных. Изменения заметны как минимум в полудюжине областей.

Я уже упомянул первую: защита лабораторных животных. Сегодня нельзя мучить их, подвергать стрессу или убивать во имя науки; даже в школьных биологических лабораториях освященная годами традиция препарирования лягушек повторила судьбу чернильниц и логарифмических линеек. (В некоторых школах теперь лягушек препарируют виртуально, в специальной компьютерной программе.)[1307] Рутинное тестирование косметики и бытовой химии на животных в коммерческих лабораториях тоже подвергается жесткой критике. С 1940-х гг., вслед за сообщениями о том, что несколько женщин ослепли после использования туши для ресниц, содержавшей каменноугольную смолу, многие средства бытовой химии проверяли на безопасность с помощью печально известного теста Дрейза — внося вещество в глаза кролику и наблюдая за появившимися повреждениями. До наступления 1980-х мало кто слышал о тесте Дрейза, и до 1990-х мало кто понимал маркировку «без жестокости» (cruelty-free), которая означает, что при разработке продукта этот тест не применялся. Сегодня таким значком отмечены тысячи потребительских товаров, он стал популярен настолько, что даже маркировка «презервативы без жестокости» уже никого не удивляет. Тестирование потребительских товаров на животных продолжается, но объемы его снижаются, а правила становятся все жестче.