Федька согнулся в земном поклоне.

Это разрешение, явственное беззлобное коварство, насмешка эта исподволь о палачах болезненно-сладостно подтолкнула его к дверям… И правда, зачем палачу грамоте разуметь. Его умение иное. А всё, что при допросе кто скажет – это дьяка приказного забота, чтоб записывал верно.

Однако тут же до него докатило, куда государь приглашает. Живейше предстал перед ним застенок Беклемишевой башни, собственный липкий озноб и ужас, а ведь тогда ничего особо страшного он не увидел, кроме несчастного обречённого смерти Горецкого… Услыхал только кое-что, и того хватило, чтоб в поту холодном молиться всю обратную дорогу.

У самой двери Иоанн его окликнул, как бы между прочим, занятый уже своими думами, и повелел нынче к ночи, после молитвы обычной, быти в его опочивальне.

– Государь! – взмолился Федька, обернувшись. – Окажи ещё мне милость великую! Обещай не пытать меня боле о "молении" моём Стратилатовом, а дождись урочного дня!

– Иди, иди. Дождусь. Об ином пытать стану…

Александровская слобода.

7 февраля 1566 года.

Теперь все в Слободу рвались, кто чем богат по части рукоделия или иных знаний и умений. Все чуяли беду неминучую, и что скоро жить станет ещё труднее, а то и вовсе несносно… Процветала Слобода, росли в подвалах Приказного Челобитного хозяйства короба с описями сысков родства её людишек356. Сотни свитков, стопы листов, кем и кто и кому доводится, едва не до седьмого колена, и каким господам служил, и почему более служить отказывается (и такие находились, конечно). Но что того прискорбнее было, так это несметное число доносов челяди друг на дружку, по большей части поклёпов, с одной только целью – очистить место и пристроить на него своих родичей. Ведь что б не творилось в остальной земле, а в Слободе, вкруг государева двора, всегда было можно прокормиться, за белыми стенами крепостными переждать лихую годину. Каждому, самую чёрную работу, скажем, конюшенную, выполняющему, или с золотарями357 подвизающемуся, полагалось довольство, и хлеб, и соль, и мясо даже в праздник, а то и деньгами, так что и семью прокормить возможно было.

Такое положение дел, когда разбирательства среди челяди велись непрестанно, имело свои последствия – на острожном дворе, близ узилища, время от времени пороли клеветников и смутьянов, среди прочих наказуемых, в чём-то провинившихся особо жестоко и к государю на суд отправленных. Бывало и так, что заговаривались иные до того, что совместно с ответчиком из чьих-то холопов под подозрения попадали и господа, прежде уличённые в приятельстве иль родстве с ныне опальными… Тут начиналось разбирательство совсем другое, и поркою доносчик не отделывался, даже если никакой крамолы не удавалось выявить. Дознание применяло к обоим пытку, дабы один троекратно повторил в ходе её всё, что успел наболтать прежде, и особенно – о господах, а другой, обвинённый – на вопросы дознавателя ответил, тоже троекратно, и слово в слово. С порядком таким на своей шкуре или понаслышке ознакомившиеся зарекались впредь с доносами связываться, да и вообще помалкивали больше.

Случалось, однако, что на дыбе открывались такие подоплёки, по которым к ответу призывались уже и люди повыше. Приказчики главные, а то и сами хозяева иных имений. Таких и допрашивали государевы служащие повыше.

К примеру, сам Димитрий Годунов, ведший как раз запись допроса, на который явился взглянуть государь, захватив Федьку, и в сопровождении опричного и стрелецкого караула.

Он дал себе слово держаться, не показывая виду, насколько страшится своей же слабости. Ему удалось пройти, как всегда горделиво выпрямившись, полунадменно посматривая по сторонам, через весь острожный двор, не смутившись на сей раз ни видом помоста с плахой, с неизменно пасущимися на ней воронами, ни кобылы358, с которой подручные снимали, окатив ведром ледяной воды, кого-то, исполосованного багровыми просеками, и оттаскивали отлёживаться под ближний навес, на солому и мешковину… Палач в алой рубахе, распаренный своей работой, прохаживаясь в стороне, отирал язык359 кнута от крови, подхватывая снег почище и горстью стряхивая красные ошмётки наземь.

Тесные узкие проходы и клетки, утопленные в каменные подполы, погружённые во тьму, казались пустыми. Но ему чудилось, что в каждой из коих что-то дышало и шевелилось, и не хотелось без крайней нужды вдыхать здешний стоялый воздух. До чего нечистое создание человек, с брезгливым сожалением в который раз подумалось… Запри его этак без ухода хоть на месяц, и вот он уж от скота дикого запаршивленного неотличим делается. И сколько ж надобно в себе смирения иметь, самоуничижения настоящего, и Всевышнему доверия, что не оставляет никого из нас (так учит Писание Святое), чтобы в самом горестном, убогом, нечистотном, срамном положении своём не лишиться света, веры в себе, аки дитя чтобы безгрешно, безвинно положение своё принимать… И – человеком себя мнить всё же, в уме оставаясь. Оно, конечно, не агнцы невинные тут заключены были, хоть и случались недоразумения и ложные оговоры, не без того… Но по большей части терпели они за вину свою. А ежели, скажем, как тот же Стратилат? Во тьме и скверне темницы, средь врагов, безо всякой пощады к тебе мучительно кончины ожидать, одинокому… И не с кем словом дружеским перемолвиться, и не от кого услыхать по себе сожаление. Только Богу ты открыт и Его милости. Только Он воспримет душу твою после мучений всех, и утешит, обняв, и слёзы твои горькие обернутся улыбкою, и сердце истерзанное исцелится навеки до конца времён, светом преисполнясь… Так ли думал дед его, Данила, молодым умирая в литовском плену360? Как это было, что испытал он перед одинокой своей кончиной, в бесконечной от родной земли дали? А ведь надеялся, должно быть, до последней минуты, что спасётся, вернётся… Что вызволит его князь Василий, государь его… Дали ли ему отойти мирно, по-христиански, причастившись, иль даже в том отказано было? Этого никто не знал… Об этом семейном событии печальном Федька с детства слыхал, но никогда так остро и больно к себе не принимал, на себя не примеривал таковую участь.

Среди многих тяжких смертей такой он точно не пожелал бы.

Незаметно для всех он осенился быстрым знамением.

Перед ними отворяли тяжёлые двери, замирала в глубоких поклонах стража. Железный лязг замков гас тут быстро, как во всяком каземате. Провожатый с фонарём вёл их к одной из дверей, приоткрытой как будто. Хриплый неровный вопль рванулся как раз из-за неё, и обрубился тишиной. Тут же послышалась как бы грубая перебранка двух голосов, но и она стихла, как только стража распахнула дверь перед