ее четвертует, у него случился хард-он. С мачтой наперевес он подошел к кровати, послюнил пальцы, смазал Дженнифер манду и без предупреждения вставил. Она проснулась. Ей понравилось, что он был уже внутри. Он тоже раздухарился. «Сильнее, — сказала она, — сильнее». И он всадил ей сильнее.

Я начала придумывать новые танцевальные движения. Пока Хосе Куаутемок сидел за столом и печатал, я, голая в постели, набрасывала перемещения и повороты. Своими звуками квартал вдохновил меня на новые образы. Наша полная изоляция шла вразрез с кипучей жизненной силой этих переулков. Стоило только открыть окно, и в комнату врывался бурный поток. Сколько жизни кишело вокруг нас! Во многих домах орало радио. Кто-то слушал рок, кто-то ранчеры. Живой музыки тоже было полно. Играли на барабанах, на гитаре, пели, и все это вперемешку с лаем, мяуканьем, кукареканьем, карканьем и даже блеянием. Это хаотическое многоголосие пробуждало во мне творческие силы. Десятки идей роились в голове, и мне срочно хотелось воплотить их в движение.

Даже сидя взаперти, боясь прихода полиции и не имея ни малейшего представления о своем будущем, я все равно наслаждалась совместной жизнью с Хосе Куаутемоком. Часто садилась голой к нему на колени, пока он писал. Он обнимал меня и нежно целовал в шею, а сам продолжал печатать. Здорово было наблюдать, как его истории обретают жизнь, как простые пятна чернил на бумаге начинают передавать чувство, волнение, напряжение. А он, в свою очередь, наблюдал, как я размышляю над хореографией. Обходил кровать и ложился мне на спину. Мне нравилось чувствовать его вес, его дыхание на моем ухе. Он внимательно смотрел на этюды и проницательно, умно, с большим вкусом их комментировал.

В отличие от Клаудио, который обожал темноту, тишину и задернутые шторы, Хосе Куаутемок любил держать окна открытыми. К счастью, большинство наших окон в разных домах выходило во внутренние дворики, и мы могли, не ооясь посторонних взглядов, разгуливать голыми. Занавески развевались на ветру, солнце лилось в комнату. Хосе Куаутемок компенсировал годы заточения утренним светом и прохладой, которые напоминали мне о картинах Эдварда Хоппера. Я обдумывала, как бы слить в едином танце этот свет, любовь и уединение.

Если бы мы не были в бегах, это была бы идеальная жизнь. Большая, хорошо проветриваемая комната. Рядом — голый Хосе Куаутемок, в любую минуту готовый заняться со мной любовью, выслушать, обсудить нашу работу. Беседовать, болтать о пустяках, гулять, целоваться, ласкать друг друга. Жить на ранчо. Спать под открытым небом. Скакать верхом. Плавать в озере. Видеть, как мои дети растут на свободе, на природе, как я всегда и мечтала.

Чары рассеивались, когда нам приходилось переезжать в другой дом. Согласно установленному правилу, Хосе Куаутемок уходил первым. Если вдруг засада, у меня оставалось несколько минут или даже секунд, чтобы удрать. Я настаивала, чтобы меня выпускали первой. В конце концов, мои преступления были не такими тяжкими, и я могла при помощи Сампьетро избежать заключения. А вот Хосе Куаутемока, опасного преступника, вполне могли застрелить во время ареста. Он отказался, мол, моя безопасность и мое благополучие важнее всего. Он-то давно привык к тюрьме, в то время как я и пяти минут не продержусь в этом гадючнике.

Как только Хосе Куаутемок уходил, у меня начинались приступы паники. Я металась по дому. До крови расчесывала руку. Ничего не могла с собой поделать. Просто чесала и чесала, пока не поврежу кожу. Я осознавала, что все против нас на 99,999 %. И цеплялась за оставшиеся 0,001 %. Краткие минуты вместе наполняли все мое существование, и одной памяти о них хватало, чтобы продолжать жить. Я думала, что готова к худшему, но это был самообман. У меня не хватило бы сил пережить главную утрату: смерть Хосе Куаутемока. Отсюда в основном и происходили тревога и паника.

Франсиско заметил мое состояние. Он стал оставаться со мной в те короткие промежутки времени, когда я оказывалась без Хосе Куаутемока. И в один из таких промежутков сообщил мне ужасающую новость: «Марина, Клаудио с детьми переехал в Нью-Йорк». Этого можно было ожидать, но я не ожидала. Клаудио не выдержал давления общества и СМИ. Не мог больше быть посмешищем, рогоносцем, жертвой столь хорошо задокументированной измены. С фактом супружеской неверности трудно справиться даже в приватной обстановке, а на людях — это просто ад. Его, вероятно, жалели, и от этого он чувствовал себя униженным. Все эти «вот бедняга», «и за что тебе только такая досталась», «эта сучка тебя недостойна» заставили его уехать из страны. Он был обязан уберечь детей от насмешек и агрессии и потому предпочел поселиться за четыре тысячи километров, в городе, где ему все равно никто не гарантировал безвестности. От такого поступка, как мой, в нашей среде, среди людей нашего положения, расходятся круги, которые легко могли бы достичь уоллстритовской тусовки, с которой ему предстояло работать. Возможно, позже он переберется в Лондон, Брюссель или Шанхай, где ему тоже предлагали работу, — куда с меньшей вероятностью долетят сплетни.

Фантазия о мирном, цивилизованном разрыве с Клаудио становилась все более нереальной с каждым днем, ведь мы не разговаривали. Он был благородным человеком с простым характером. Мое решение, наверное, подорвало его уверенность в себе, погребло в сомнениях и вопросах. В какой момент отношения так разладились, что я просто ушла? Что на самом деле случилось? Он остался без почвы под ногами. Его представление о счастье, впитанное с молоком матери, утекло. Ему вдруг пришлось встретиться лицом к лицу с нестабильностью, неопределенностью; его эго ранили, унизили. Клаудио — и мне пора было это принять — вел себя как враг. Наш враг.

На дне чемодана с одеждой я нашла завернутый в фольгу телефон, предмет из плейстоцена моего прошлого, археологическую ценность. Развернула. Этот треклятый телефон всегда был первым, что я видела, когда открывала глаза, и последним, что я видела перед сном. Там хранились сообщения, электронные письма, семейные фотографии, заметки, наброски композиций, видео с детских дней рождения, котировки ценных бумаг, счета, песни. Переносной музей прежней меня. Я просидела несколько минут в раздумьях, включать его или нет. С одной стороны, по нему меня могла отследить полиция, но, с другой, мне не терпелось прочесть тысячи накопившихся сообщений. И вот я, забыв об ответственности, нажала кнопку и ввела пароль. На экран извергающимся гейзером полились уведомления. Я зажмурилась. Я еще могла выключить