Один британский академик рассказал, как однажды, возвращаясь из отпуска, встретил в аэропорту Бангкока госпожу Парк: «Она сидела на груде чемоданов, и от нее веяло таким безошибочно английским духом, как от мисс Марпл в романах Агаты Кристи»[1136]. Он подошел к ней и пошутил, что, видимо, теперь она работает грузовым курьером для британской разведки. «О нет, — со смехом ответила она, — это все для людей из восточноевропейских миссий, которым опротивела вьетнамская еда». В своей последней депеше из Ханоя, отправленной в октябре 1970 г., Парк описывала впечатления о вьетнамской столице, которую она вместе со своей единственной коллегой женского пола исходила пешком вдоль и поперек, днем и ночью. Группки детей бежали за британками и кричали «Льен Сo!» — «Русские!» — а самые смелые подбегали и щипали, отчего на коже у женщин оставались синяки[1137]. Британские шпионки наблюдали за тем, как вьетнамцы «собираются вокруг семейных жаровен прямо посреди улицы, едят рис, некоторые тут же укладываются спать. В самые жаркие месяцы всюду, словно обмякшие кули, лежат спящие тела, старики и молодежь, — на ступенях Министерства торговли, на мостовой, во дворах перед душными домами, где они живут в ужасающей скученности, целыми семьями в одной комнате. По спящим людям бегают крысы, сражаясь за остатки еды и отходов, некоторые тонут в воде, которая собирается в открытых бетонных ямах-убежищах… Крысы везде, даже в кинотеатрах».

Другой сотрудник британской разведки, Джулиан Харстон, рассказывал, как они пытались примерно оценить масштабы очередного призыва в армию, подсчитав количество использованных прививочных шприцев в мусорных баках рядом с военным госпиталем[1138]. Население было настолько нищим, что единственными подарками, которые осмеливались принимать местные работники консульства, были комплекты для ремонта велосипедов, бритвенные лезвия, аспирин и даже пустые бутылки. Опираясь на такие жалкие крохи информации было почти невозможно составить адекватное представление об этой стране: в конце 1970 г. даже Дафна Парк была уверена в шаткости ханойского режима.

Вывод Китаем своего контингента, хотя военные поставки продолжались в прежнем режиме, отчасти пошатнул авторитет Ле Зуана и Ле Дык Тхо — самых горячих приверженцев Мао в Политбюро. 18 января на пленуме ЦК была принята резолюция, в которой заявлялось, что страна «должна отвечать на вражескую агрессию не только вооруженным сопротивлением и политической активностью, но и посредством дипломатии». Это расплывчатое заявление ни в коей мере не отражало раскола в северовьетнамском руководстве: ни один голубь не осмелился бы подать голос в ханойском Политбюро, — однако же показывало подспудную усталость от войны. Напряженность в отношениях между Ханоем и южновьетнамскими коммунистами заметно обострилась. Ханойские «пролетарии» высмеивали некоторых министров ВРП, таких как Чыонг Ньы Танг и Нгуен Ван Киет, за их буржуазное происхождение. Оскорбленный Танг писал: «Да, многие из нас были выходцами из зажиточных семей и привыкли к хорошей жизни, прежде чем присоединились к революционной борьбе. Нами двигали разные причины, но мы уже многим пожертвовали ради своей страны и были готовы пожертвовать ради нее всем»[1139]. Сам Танг утверждал, что никогда не считал себя коммунистом. «Тогда, в 1920 г., — писал он, — единственным союзником, который поддержал вьетнамское национально-освободительное движение, был Коминтерн. И Хо Ши Мин ухватился за него, как утопающий за соломинку»[1140]. Идеологическая непримиримость Ле Зуана вызывала у Танга все большее неприятие: «Они приносили в жертву совесть и прагматизм ради своей политической религии. Их непреклонное высокомерие не допускало никаких компромиссов»[1141].

Северовьетнамская армия испытывала хроническую нехватку людей, что отражалось на всем северовьетнамском обществе, но полиция и органы безопасности в зародыше подавляли любые протестные настроения. Вскоре кризис с нехваткой личного состава стал настолько острым, что ВНА была вынуждена призывать в свои ряды даже таких «ненадежных граждан», как 33-летний Нгуен Хай Динь, сын бывшего землевладельца. Динь пошел в армию с единственной целью — дезертировать на Юге: «На Севере я был изгоем»[1142]. Он лелеял тайную мечту уехать в Америку. После тяжелого и опасного перехода по тропе Хо Ши Мина Динь в составе 28-го батальона ВНА начал участвовать в боевых действиях и одновременно с таким усердием взялся за изучение коммунистической теории, что вскоре был назначен политруком: «Я делал все это умом, а не сердцем. Любому независимо мыслящему человеку, который хочет выжить в коммунистическом обществе, приходится быть хорошим актером».

В ходе одной из бомбардировок В-52 Динь получил разрыв барабанной перепонки; в конце концов в сумятице камбоджийского вторжения он сумел ускользнуть из своего подразделения и спрятаться в школе. 23 мая, дрожа от страха и размахивая белой тряпкой, он выбрался из своего укрытия и сдался солдатам 25-й дивизии США. Хотя он не ел два дня, когда ему дали рис с мясными консервами, он не смог проглотить ни крошки. Его отправили в лагерь перебежчиков в Сайгоне, где он чувствовал себя чужим среди других чиеу-хой, в большинстве своем простых крестьян: «Среди них были и убежденные антикоммунисты, но многие просто устали от войны»[1143]. После годичного курса «перевоспитания» им дали полугодовой отпуск, после которого они были обязаны продолжить службу в рядах ВСРВ. Но Динь больше не хотел воевать — ни за коммунистов, ни против них. Не имея перспектив эмигрировать в Америку, он через своего дальнего родственника сумел поступить в местную католическую семинарию. Там он провел следующие четыре года, прислуживая в церкви и якобы готовясь стать священником. Теперь он по много часов читал Библию, изучая ее так же усердно, как прежде коммунистические труды, глядя из окна семинарии на особняк главы программы CORDS Билла Колби, стоявший напротив. Но «самое главное, впервые с 1954 г. я как следует наедался»: Динь поправился почти на 30 кг, став одним из немногих бенефициаров камбоджийской авантюры Никсона.

К 1972 г. количество чиеу-хой, превысило 200 000: большинством, как и Динем, двигало нежелание воевать, а вовсе не любовь к сайгонскому режиму. Как-то вечером Фрэнк Снепп пригласил одного перебежчика, которого собирался сделать своим агентом, в сайгонский бар с его обычной толпой проституток и пьяных американских солдат. Спустя немного времени бывший коммунист что-то пробормотал себе под нос. Переводчик неохотно перевел американцу его слова: «Я сделал неправильный выбор. Мне тут не место». Снепп понял, что совершил серьезную ошибку: «Выпивка, женщины, развлечения — все это не интересовало этого человека. [Посещение ночного бара] наглядно показало, что мы не могли предложить того, что ему нужно»[1144].