Стоило присмотреться и стало понятно, что она очень сосредоточенно и аккуратно шила какую-то грубую одежду.

— Мама… — позвал тонкий, как комариный писк, детский голос.

Услышав его, женщина подняла голову и улыбнулась:

— Почему ты проснулся?

— Мне снился дурной сон… в животике совсем пусто…

Отложив шитье, женщина раскрыла объятия и с ласковой улыбкой сказала:

— Опять дурной сон? Ладно, не бойся, Жань-эр, иди сюда, мама тебя обнимет.

Жань-эр… Мо Жань…

Чу Ваньнин еще крепче смежил веки. Он и сам не знал почему на сердце вдруг стало так мучительно горько.

Слишком горько.

Просто глядя на него, казалось, что этот день словно высыхает и сморщивается прямо у него на глазах, а потом и каждый последующий день, каждая ночь, и это было просто невыносимо.

Мама…

Впервые увидев, как выглядела мать Мо Жаня, он вдруг понял, почему в тот год в окрестностях Храма Убэй маленький Мо Жань инстинктивно схватил его за полу плаща и, доверившись именно ему, попросил о помощи. Также стало ясно, почему перед Пагодой Тунтянь этот юноша подошел именно к нему и так упрямо молил взять его в ученики.

Тогда этот подросток с яркой, как солнце, улыбкой сказал, что выбрал его, потому что он выглядит самым приятным и нежным.

В то время все люди исподтишка смеялись над слепотой Мо Жаня, кто в шутку, а кто всерьез, называя его льстецом и подхалимом.

Но на самом деле все было не так.

Совсем не так…

Он не был слепцом или подхалимом, просто этот ребенок не мог сказать правду, не мог заплакать и устроить истерику, не мог вцепиться в Чу Ваньнина и сказать: «Господин бессмертный, по правде говоря, когда ты склоняешь голову, ты немного похож на человека, который относился ко мне лучше всех в этом мире. Она уже умерла, но, может, ты не будешь игнорировать меня и вместо нее просто взглянешь на меня хотя бы еще разочек? Я очень скучаю по ней».

Но Мо Жань не мог сказать ничего из этого и ему оставалось только терпеть, скрывая подступающие слезы и разъедающие сердце горечь и боль, терпеливо сносить холодность и безразличие Чу Ваньнина, вечно гнаться за его спиной, притворяясь безразличным к его пренебрежению, шутить и смеяться, обманывая всех.

Никто не должен был знать о его прошлом, и никто не мог разделить с ним его душевную боль.

Он только и мог, что ярко улыбаться, стоя под Пагодой Тунтянь, но эта улыбка, за которой скрывалась его бесконечная тоска и жажда, была настолько пламенно-восторженной, нетерпеливой и жадной, что тогда вот так ненароком обожгла Чу Ваньнина.

Мо Жань открыл глаза.

Он находился не на Пике Сышэн, а в очень тесной тюремной камере. Стены были покрыты грязью и копотью, а единственный луч света проникал в маленькое отверстие для передачи еды, что располагалось в нижней части черной железной двери.

На потолке тюремной камеры была выгравирована эмблема с изображением весов, так что он быстро сообразил, в какой именно тюрьме он находится.

Не имеющий себе равных по справедливости и беспристрастности храм правосудия, единственный, что мог принимать решения независимо от Десяти Великих орденов мира совершенствования.

Цитадель Тяньинь.

Он был заключен в ее тюремных стенах. Горло горело, губы потрескались.

Вокруг было очень тихо. Настолько, что, если прислушаться, можно было услышать подобный шуму ветра гул крови в ушах и сонное бормотание призраков. Ему понадобилось много времени, чтобы прийти в себя и собрать свое рассеянное сознание…

На самом деле он чувствовал, что такой день должен был настать еще в прошлой жизни, однако Небеса были к нему слишком благосклонны и дали ему кое-как протянуть почти две жизни, выставив ему счет за грехи только сейчас.

— Мо Жань, еда.

Он не знал, как давно лежит в этой камере, ощущение времени здесь было довольно размытым.

Он слышал, как кто-то подошел к двери и протолкнул в окошечко жаренную на масле лепешку и чашу бульона.

Мо Жань не стал вставать, чтобы взять еду. Служитель Цитадели Тяньинь больше ничего не сказал, и вскоре он услышал звук быстро удаляющихся шагов.

Что с Чу Ваньнином?

Что с Пиком Сышэн?

Куда в итоге после разрушения шашек Вэйци Чжэньлун делись управляемые ими марионетки?

В полузабытьи он устало прокручивал в голове эти три вопроса и после долгих раздумий пришел к выводу, что пора примириться с тем, что никто не ответит ему.

Теперь он просто заключенный.

Он сел.

В районе солнечного сплетения вспыхнула боль, во всем теле не было и полкапли силы, от некогда бурлящей духовной энергии не осталось и следа. Прислонившись к стене, он на какое-то время замер…

Оказывается, вот что ощущаешь после раскола твоего духовного ядра.

Не в силах призвать божественное оружие и использовать заклинания, теперь он был словно стремительно плывущая по волнам[270.2] сказочная рыба-кит Кунь, что лишилась хвоста, или оседлавшая облака[270.3] гигантская птица Пэн, оставшаяся без крыльев.

Свернувшись калачиком в углу, Мо Жань безучастно смотрел перед собой. Он вдруг почувствовал сильную тоску и печаль, но эти чувства не были связаны с тем, что случилось с ним. Он подумал о том, что пережил Чу Ваньнин в прошлой жизни, о Пути Небес и круговороте кармы, приведших к тому, что он, наконец, на своей шкуре ощутил абсолютную беспомощность и мучительную боль, что испытал тогда его наставник.

Сейчас ему и правда очень хотелось сказать Чу Ваньнину: «прости меня».

Но он опоздал.

Ничего нельзя повернуть вспять.

Он был заперт в камере наедине с одной лепешкой и чашей горячего бульона, который сначала остыл, а потом заледенел. Спустя долгое время он все-таки начал есть, но даже когда он закончил с едой, в его камеру больше никто не зашел.

Он словно опять стал маленьким Мо Жанем, закрытым в собачьей клетке, но на этот раз помещение и обращение с ним было куда лучше, так что он даже смог удобно лечь. Он просто лежал в этой погруженной во мрак камере, то засыпая, то просыпаясь, хотя, впрочем это уже было не так уж и важно, ведь в этом месте казалось, что он уже отошел в мир иной.

Иногда на грани сна и бодрствования Мо Жань думал, а может он уже умер?

Может, вся эта жизнь была всего лишь прекрасным сном, приснившимся ему, пока он лежал в гробу под Пагодой Тунтянь, а его три души медленно распадались. Он