— Ах, вот оно что, — пробормотал Ли Ляньхуа.

Фэн Цин полагал, что на этом его любопытство по поводу “домашнего ареста ученика” должно быть удовлетворено, однако Ли Ляньхуа неожиданно продолжил расспросы.

— Где умер Мужун Цзо?

Вопрос даже у Фэн Цина вызвал лёгкое раздражение — это уже переходило всякие границы, однако он всё же снизошёл до ответа.

— В переднем саду.

К этому моменту Бай Цяньли с трудом отыскал платья, которые любила носить Фэн Сяоци, белые как снег, ещё источающие сильный аромат. Ван Баши тут же уставился на них.

— Да, такое… такое… белое-белое, длинное, с вуалью…

Едва прозвучали эти слова, Фэн Цин наконец побледнел — раз и бирка, и платье принадлежали Фэн Сяоци, это доказывает, что вещи в комнате Ван Баши и правда имеют к ней непосредственное отношение. Повешенная на балке мёртвая свинья, обломок копья, бирка золотого листа — с Фэн Сяоци несомненно случилось большое несчастье, иначе она не потеряла бы даже нательное бельё.

Вот только сейчас — платье Фэн Сяоци, бирка Фэн Сяоци, но где же она сама?

Где она?

— Глава союза, боюсь, маленькая шимэй и правда попала в беду, — тяжёлым голосом произнёс Бай Цяньли. — Я уже отдал приказ расследовать, но так и не удалось выяснить, кто оказался таким быстрым, что не прошло и большого часа, как все улики сгорели. Если бы Ван Баши с хозяином Ли, по счастливой случайности, не пошли поесть доухуа, боюсь, и единственный свидетель бы погиб.

На лице Фэн Цина отразилась ярость — впервые с самого основания союза “Ваньшэндао” кто-то осмелился дёрнуть тигра за усы, покусившись на его дочь.

— Бай Цяньли, возьми сто пятьдесят охранников из зала Золотых клёнов и переверните в деревне Цзяоян каждый камешек!

Внезапная вспышка ярости благовоспитанного главы союза напугала Ли Ляньхуа. Говорят, страшнее всего гнев спокойных людей — вот уж точно правда, никакого обмана. Он взглянул налево — Фэн Цин говорил, взглянул направо — Бай Цяньли кивал, похоже, у обоих не было к нему дел, он не удержался, шагнул в сторону и непринуждённо направился в играющий всеми красками сад.

Когда он вышел из главного зала, повеяло сладким ароматом — снаружи всё было засажено золотисто-оранжевыми розами неизвестного сорта. Он глубоко вдохнул и тут же почувствовал, как его окутал дурманящий запах, казалось, даже кости в теле как будто бы стали легче. Если бы Фан Добин увидел столько цветов, то счёл бы зрелище вульгарным, но Ли Ляньхуа с наслаждением любовался ими.

Звуки хуциня уже затихли, Ли Ляньхуа покружил по саду — хотел было из любопытства осмотреть покои пропавшей Фэн Сяоци, но двери в них были заперты, а в воздухе витало благоухание. Аромат уже был ему знаком — платья Фэн Сяоци пахли точно так же, однако не цветами. Он надолго замер у покоев с вытянутой шеей и вдруг сообразил, что это мускус. Просто во дворе смешалось слишком много запахов, и их трудно было различить. Едва распознав мускус, он поводил носом, однако аромат доносился не из комнаты.

Ли Ляньхуа некоторое время принюхивался как собака, и в конце концов обнаружил среди цветов и трав за дверями покоев Фэн Сяоци множество вышвырнутой и испортившейся еды, выброшенных жемчугов, яшмовых колец, шпилек и брошей, даже румян и пудры, в одной из яшмовых тарелок ещё осталась половина супа из красной фасоли — нрав у барышни был ещё тот.

Нахмурившись, он долго искал, пока не обнаружил источник мускусного запаха — маленькую курильницу, закинутую в сад за домом и погребённую в цветочных зарослях. Её трудно было заметить, если не искать специально. В курильнице ещё осталось немного тлеющего мускуса, неудивительно, что он всё так же сильно благоухал.

Он искал, откуда взялась эта курильница, и вдруг увидел, что неподалёку, среди пестреющих всеми красками всевозможных цветов, неподвижно сидит невысокий и полный молодой человек, с головой как готовое треснуть яйцо, в поясе словно валун. В руках он держал хуцинь. При свете солнца казалось, что у толстяка нет шеи, голова как будто лежала на плечах. Неясно, где плечи переходили в грудь, между грудью и животом тоже не было особой разницы, и из-за этого голова словно росла прямо из брюха. Человек был необычайно круглым, однако отличался удивительно белой и румяной кожей и, несмотря на свою тучность, не казался уродливым — словно на огромную белоснежную маньтоу положили подрумяненную маньтоу поменьше. Обе ноги его были закованы в железные кандалы.

Определив по хуциню и кандалам, кто это, Ли Ляньхуа радостно окликнул толстяка.

— Молодой герой Шао, давно хотел с вами познакомиться.

Румяный толстяк потрясённо замер, в замешательстве посмотрел на медленно подошедшего учёного в серых одеждах. Человек этот показался ему незнакомым, прежде он его не встречал.

— Кто вы?

— Ли Ляньхуа к вашим услугам. — довольно поприветствовал его жестом незнакомец.

— А, так вы знаменитый целитель Ли, — отозвался толстяк.

Хоть он и признал, кто это, но явно не понимал, как чудесный целитель, чьё имя потрясает Поднебесную, очутился перед его глазами.

— Неужели в союзе кто-то подхватил странную болезнь?

— Нет-нет-нет, — замотал головой Ли Ляньхуа. — Все в вашем союзе в добром здравии, свежие и румяные, ловкие тигры и свирепые драконы… — Он помолчал и улыбнулся. — Я пришёл послушать, как вы играете.

Румяный толстяк поднял голову, несколько возгордившись.

— Так вы знаток. Неужто мой шифу пригласил вас нарочно, чтобы одурачить меня? — Он оглядел Ли Ляньхуа с головы до ног, и взгляд его напоминал мясника, занёсшего нож на свиньёй. — Пусть имя у вас и громкое, внешность приятная, но увы, выглядите вы человеком без вкуса… Не стану играть. — решительно отрезал он. — Пока знаю, что вы в саду, к струнам не притронусь.

— Почему это я выгляжу человеком без вкуса… — нахмурился Ли Ляньхуа.

Толстяк поднял жирный палец и указал.

— Ваше тело выглядит слабым, значит, не уделяете достаточно времени тренировкам, лицо изжелта-бледное и измождённое — очевидно, ночами предаётесь весенним утехам, ни на одном из десяти пальцев нет мозолей — вы явно не пишете и не играете на музыкальных инструментах. Боевые навыки ниже среднего, внешность нездоровая, да к тому же чужды четырём занятиям учёного* — если я, Шао Сяоу стану играть на хуцине такому человеку, разве это не будет унизительно, разве я не потеряю лицо?

Четыре занятия учёного — цинь, шахматы, каллиграфия, живопись.

— Ну… как говорится, не суди человека по наружности, — сказал Ли Ляньхуа. — Я не высказывал отвращения к вашей полноте, как же вы можете досадовать