Дожил!..

Когда подоспевшие спасатели всем телом своего быстроходного катера напрочь закрывают линию горизонта и обеспокоенные моим самочувствием, задавая тысячу вопросов, ждут от меня ответа, я произношу только одно слово, одно единственное слово:

– Отойдите!..

– Что-что?..

– Солнце, – говорю я, – небо, – говорю я, и отдаю себя во власть крепких земных рук.

Я снова привязан, скован, обездвижен…

«Беги, скройся, умолкни, успокойся…». Я помню и это.

Отступать было поздно… Тот, что был в маске не стал стрелять в упор и это его погубило. Мелькнула мысль о Жоре: как бы поступил в этом случае он? Юра бы выстрелил в глаз, а Жора…

Это была моя последняя мысль. Позже, в палате, я не мог вспомнить, как… Я не мог простить себе такую неряшливость и беспечность. После этого я стал прихрамывать на левую ногу. И никакая вращательная гимнастика по Ушкову не снимала боль в колене.

Юля смотрит на меня с недоумением.

– Этого мало, – говорю я, – я готов был умереть за это!

– За это?!. А за меня?

– За это не жалко жизни…

– А за меня? Это так интересно! – говорит она, – расскажи что-нибудь о любви.

– Любовь, – говорю я, – это крик, который долго не длится. Ничто, слава Богу, не длится вечно.

Я не могу себе представить, что ради какого-то красного словца меня могут просто предать. Какой же я после этого строитель новой жизни?

– С этих пор для тебя меня нет? – спрашивает Юля.

Я этого не говорил. К тому же не было никакого предательства. Я уверен: не было!

Хорошо было бы иметь под рукой карту местности. Мы идем на запад, это-то ясно, но верно ли выбран путь я утверждать не могу. Доверяю ли я своей интуиции?

– А что Зюськинд?..

– А что Зюськинд?.. Сыграть такую симфонию на одной струне!.. По-моему это гениально! На одном рецепторе нюха он въехал в мировой литературный процесс, как Цезарь в Рим.

– Да, гениально, – соглашается Юлия. – И утер нос самому Гоголю с его «Носом».

– Не уверен… Нет. Уверен, что нет.

Я доверяю своей интуиции.

Вершина, казалось, уже близка. А там и Небо…

Однажды мой взгляд поймал меня в зеркале: я – тот, что смотрел на меня потухшими глазами, – он сильно сдал. Мне было жаль его. Он считал себя умником и везунчиком, взвалив на наши плечи непосильную ношу – Новую Вавилонскую башню. Зачем?!.

Он где-то читал, что в покорении самой трудной вершины самое удивительное и прекрасное – это само покорение. Потом – пустота. И единственный путь с даже самой высокой вершины – вниз. Он уже ничего не сможет сделать! Все, что написано, не может быть уничтожено («…и в случае моей смерти, прошу сжечь все мои книги, бумаги, письма, расчеты, ноты, стихи… Все мои свидетельства жизни…»): рукописи, как известно, не горят. Ему хотелось бы одного: чтобы Пирамида стала тем плечом, на которое смогли бы опереться другие, пытаясь дотянуться до Неба.

Зачем же пожары?

Выдохся, он просто выдохся…

Даже те минуты абсолютной прострации, которая наступает после жуткого напряжения, жадного поиска выхода из тупика, даже такие минуты приносят ему удовлетворение.

Cest la vie![56]

Ведь плодотворно только чрезмерное…

И если уж делать свою жизнь с кого-то, думал он, если уж кому-то подражать, перед кем-то преклоняться и поклоняться кому-то… Да, он готов следовать за кем-нибудь, но за кем? Он знает, что если уж чистить себя под кого-то, то, конечно же, под Христа… Христос – вот воплощенное Совершенство!

Но везде только люди… И нигде совершенства…

Вдруг он заметил: мы все стали клониться к старости, наша жизнь ускользает, как бы мы не старались, не силились ее удержать. И наши надежды, хоть краем глаза увидеть свою Пирамиду, просто ничтожно мизерны.

Это убивало. Отчаяние было невыносимым. Его охватила паника.

Чтобы умерить горечь поражения, он спешил взять мобилку и набрать ее номер. И услышать: «Привет… Что случилось?.. Еще только три часа ночи…».

Это спасало от сумасшествия.

– Слушай, мы все обязательно скоро умрем! И Сам Бог не…

– У Него, – сказала Юля, – не бывает мертвых. Это спасало.

Вел он себя (потом я признал это) просто несносно. И начинал себя нежно ненавидеть.

Как-то Жора поймал меня за рукав:

– Слушай, пробил час! Мне кажется, я нашел ту точку опоры, которую так тщетно искал Архимед.

Он просто ошарашил меня своим «пробил час!». Что он имел в виду? Я не знал, чего еще ждать от него, поэтому стоял перед ним молча, ошарашенный.

– Испугался? – он дружелюбно улыбнулся, – держись, сейчас ты испугаешься еще раз.

Я завертел головой по сторонам: от него всего можно ожидать. Что теперь он надумал?

– Нам позарез нужен клон Христа!

Мы все всеми своими руками и ногами упирались: не троньте Христа! Только оставьте Его в покое! Жора решился! Я видел это по блеску его глаз. Он не остановится! Он не только еще раз напугал меня, он выбил из под моих ног скамейку.

– Но это же… Ты понимаешь?..

Он один не поддался панике.

– Более изощренного святотатства и богохульства мир не видел!

Жора полез в свой портфель за трубкой.

– Ты думаешь?

Я не буду рассказывать, как меня вдруг всего затрясло: я не разделял его взглядов.

– Тут и думать нечего, – сказал я, – только безумец может решиться на этот беспрецедентный и смертоносный шаг.

– Вот именно! Верно! Вернее и быть не может! Без Него наша Пирамида рассыплется как карточный домик.

– Нет-нет, что ты, нет… Это же невиданное святотатство!

Я давно это знал: когда Жора охвачен страстью, его невозможно остановить.

– Конечно! Это – определенно!..

Он стал шарить в карманах рукой в поисках зажигалки.

– Что «конечно», что «определенно»?! Ты хочешь сказать…

– Я хочу сказать, что пришел Тот час, Та минута… Другого не дано.

У него был просто нюх на своевременность:

– Какой еще час, какая минута?..

– Слушай!.. Если мы не возьмем на себя этот труд…

Он взял трубку обеими руками, словно желая разломить ее пополам, и она так и осталась нераскуренной.