– Что ты собираешься делать? – спросил я.

– Медитировать. А что?

Он секунду подумал и добавил с досадой:

– А знаешь, ведь все против нас. Все! Но всем им мы повесим камень на шею, каждому! Мы похороним эту цивилизацию животной жадности и наживы. И этот Carthagenium esse delendam![61].

– А что, – спросил я тогда, – может, Юра и прав был со своим Гермесом?

– Не думаю, – сказал Жора, – Гермес – это совсем другая планета. Мы же – живем на Земле! Никому еще не удалось разглядеть сквозь тьму веков наше прошлое. Хотя горшки иногда и рассказывают, как там все было. Было и прошло, быльем поросло…

Лена только качает головой.

– Что? – спрашиваю я.

– Невероятно, – только и произносит она, – вы просто… Невероятно!..

Я целую ее в щеку и она умолкает.

– Да, – говорю я.

– Ты думаешь, Страшный суд уже на пороге? – спрашивает Лена.

– Прислушайся: Он уже стучит в нашу дверь. Нет, Он уже ее проломил…

Иногда приходила щемящая, ранящая чуткое сердце тревожная мысль: вдруг придется внезапно уйти, что останется? Сын, дом, дерево… Все, чем мы владеем – Архимедов рычаг с устойчивой точкой опоры – способно не только поднять Землю, но и перевернуть ее с головы на ноги, а уж материальных ценностей у нас просто немерено. Если все разделить между нами по справедливости, то хватило бы каждому на века. И можно было бы жить припеваючи в этом гнусном мире, как в раю…

– Опять коммунизм?

– Но разве в этом мое предназначение, спрашивал я себя, разве до конца реализован твой генофонд?..

Я не находил ничего, что могло бы снова усладить мое сердце. И снова взбирался на леса, окружившие со всех сторон Пирамиду, чтобы вбить еще один крепкий гвоздь. Чтобы стало еще надежнее…

– А знаешь, – сказал как-то Жора, – за все наши достижения мы с тобой достойны похвалы Бога. Нам, конечно, кинут еще по одной Нобелевке, дадут на орехи, раскричатся теперь, расхвалят, но главное признание – признание Творца.

– Мир еще не знал дважды лауреатов Нобелевской премии!

– Узнает. Важно, чтобы нас узнал Он. Признал наши усилия по поиску путей совершенствования и преодолению смерти. Это важно, это – главное. Мы показали человечеству реальный путь. Сказано было: «Я есмь путь и истина, и жизнь». Это же живая мечта Бога. Мы этот лозунг положили на научные ноты, выверили, просчитали, обосновали так, что каждый, имеющий глаза, способен увидеть, а имеющий уши – услышать: такая музыка жизни!..

– И дали миру.

– Велика сила даяния – самая великая сила из сил. Мы дали. Берите, не жалко.

– Хорошего не жалко…

– Мы вышли на тропу света, и всегда должны держаться этой дороги, – сказал Жора, – мы развенчали тьму власти и рассеяли власть тьмы. И по сути высветили Храм Счастья: вот Он, любуйтесь! Ведь что есть, на самом деле, это твое крохотно-тщедушное неуловимое счастье?

Жора сощурил глаза, выискивая в своей светлой голове, как я полагал, формулу счастья.

– Счастье… Вот, слушай, это… непререкаемый авторитет внутренней щедрости, ее, так сказать, глубинный трансцедентализм и экзистенция, и беспримерная манифестация всех добродетелей, понимаешь меня?..

Я слушал.

– Всех до единой!

– Как это?

– Всех ста тысяч добродетелей…

– Ста тысяч?

– Да! Ста тысяч и еще одной!

– И еще одной? Какой же?

Жора даже не посмотрел в мою сторону.

– Какой, какой, – буркнул он, – серебряной и золотой. Разве не ясно?

Я пристыжено молчал.

А он, щурясь от яркого солнца, посмотрел на небо, улыбнулся и тихо добавил:

– Но мы должны всегда помнить, что вода и огонь – основное оружие Бога в борьбе с людьми. Они очищают. И если нам сужден успех… Знаешь, история онемеет, если мы с тобой… Поэтому мы должны, так сказать, pugnis et calcibus, unguibus et rostro…[62]. Мудрость в том…

Он просто оборвал мысль, не договорив. К чему это было сказано, я тогда так и не понял. Мы шли по берегу. Затем Жора стал рассматривать в бинокль океан. Куда ни глянь, прямо перед собой, направо, налево, везде одно и то же – вода, блестки, барашки… Мне так только кажется. Но при разном освещении солнца, с разных сторон и под разными углами зрения, вода разная. Другой цвет, другие блестки, другие барашки… Разные. Жора без бинокля теперь шагу ступить не мог: ему нравилось рассматривать этот мир! Хотя я уже крепко знал, что ни в каких биноклях, ни в каких микроскопах и телескопах Жора давно не нуждался. Словно жрец, предсказывающий судьбу мира по каким-то там звездам, Жора, до молекул, до атомов прозревавший часовой механизм мироздания, мог с точностью до секунды, до йоты, назвать час и минуту, когда пошатнется ось мира. Я уверен: мог! Но не называл, ерничая:

– Ты видел, – то и дело нарочито восклицал он, – ты видел!..

Ему не было никакого дела до моего вопроса (как же нам покорить Европу?).

– На, посмотри, – то и дело предлагал он, но бинокль не отрывал от глаз.

Ему нравилось приближать и увеличивать в размерах каждую деталь, каждую мелочь.

– И все же, что ты думаешь по этому поводу? – спросил я.

Теперь он рассматривал берег, белый песок атолла, на нем отдыхающие, пестрые зонтики пляжа, величественные пальмы без единого шевеления листьев… Жара (в тени около сорока по Цельсию) совсем не ощущается.

– Я уверен, – произнес он, по-прежнему не отрывая бинокля от глаз, – что Европу нужно побеждать тихо, мирно, лаской, как женщину. Она должна полюбить нас, признать, призывать и желать. Она должна таять и млеть от ощущения совершенства. А мы должны видеть каждую ее клеточку, каждый ген… Чтобы выверять ее путь. Не только Европу – мир, весь этот загнивающий мир! У нас есть только одна альтернатива – смириться, упасть на колени, преклоняться, просить, взывать, плакать, ластиться, даже лизать… Или…

– Или что? – не сдержался я.

Жора даже не повернул голову в мою сторону, лишь искоса бросил взгляд:

– Или повелевать!..

Теперь взгляд его был устремлен в бесконечность. Его кулаки были крепко сжаты, и мне показалось, что в левой руке он держит флаг (а не щит), а правая сжимает рукоятку меча.

Я подарю ему микроскоп, решил тогда я. Чтобы он рассмотрел поподробнее свое «повелевать». Чтобы подчинить мир, нужно хорошенько рассмотреть всю его подноготную, всю его требуху.