— Какая печальная песня, Ханс! — перебил его Георг, которому становилось жутко от этой унылой мелодии. — Она звучит как прощальный плач или поминальная молитва. Не могу слушать без содрогания.

— В любую минуту мы можем помереть, — ответил, не отрывая мрачного взгляда от огня, музыкант. — Потому ее и пою, чтобы достойно отойти в мир иной.

— К чему эти мысли о смерти! Ханс, ведь ты всегда был веселым малым, твоя цитра радостно звучала на деревенских праздниках. Там-то ты не пел печальных песен.

— Была у меня радость, было во мне веселье, да все кончилось, — печально вздохнул музыкант, показав на герцога. — Все мои труды, все мои заботы оказались напрасными. Теперь же всему конец! Я старался ради него, был его тенью. Мне тоже приходит конец. Не будь у меня жены и ребенка, я бы уже сегодня ночью расстался с жизнью.

— Конечно, ты всегда был верной тенью герцога, — тихо вымолвил юноша. — И я часто дивился твоей верности. Послушай, Ханс! Мы, должно быть, не скоро свидимся, а теперь у нас есть время поговорить. Расскажи мне, что тебя так привязывает к герцогу, если, конечно, можешь.

Музыкант, поправив костер, некоторое время молчал. Беспокойный огонь бился в его глазах, то ли это были отблески костра, то ли его сжигал внутренний жар.

— Это дело особого рода, — начал он, — я не очень охотно говорю о нем. Однако вы правы, молодой рыцарь, мне тоже кажется, что мы не увидимся долго, потому я обо всем вам расскажу. Вы что-нибудь слышали о «Бедном Конраде»?

— О да! Слух об этом дошел до Франконии. Это было восстание крестьян. Тогда ведь, кажется, покушались на жизнь герцога?

— Совершенно верно. Восстание «Бедного Конрада» было ужасным. Лет семь тому назад случился жестокий неурожай. Среди крестьян появилось много недовольных своими правителями и поведением самого герцога. У богатых вышли все деньги, у бедных их давно уже не было, а нас все-таки заставляли платить, потому что герцогу то и дело надобились деньги на расходы по его блестящему двору, где постоянно жилось как в раю.

— А крестьяне соглашались с требованиями такого количества денег?

— Они не осмеливались говорить «нет». Но в кошельке герцога была такая дыра, какую крестьяне не могли заклеить своим потом. Многие в отчаянии бросали работу, так как хлеб, орошенный их слезами, вырастал не для них, не для них было и вино: оно обильными струями текло лишь в герцогские бочки. Те, кто знал, что у них уже нечего взять, кроме их несчастливой жизни, отчаянно веселились, называли себя графами Бездомными и с увлечением толковали о своих замках на Голодной горе, укреплениях на отвалах пустой породы, болтали о благородстве нищих. Это общество и называлось «Бедный Конрад».

Музыкант уронил на руки свою голову и замолчал.

— Ты хотел о себе рассказать, Ханс, — напомнил ему Георг. — О себе и герцоге.

— А я и забыл… Ну так вот, наконец дошло до того, что уменьшили меру и вес продуктов, а прибыль от этого отдали герцогу. Крестьянам стало вовсе невтерпеж — вокруг нас существовали прежние весы, а у нас ввели новые. В долине Ремса бедняки принесли новые весы на реку и решили им устроить испытание водой.

— Что за испытание? — удивился Георг.

— Ха-ха-ха! — улыбнулся музыкант. — Очень простое испытание. Фунтовую гирю под звуки барабана и пение свирелей отнесли на реку и сказали: «Будет гиря плавать — герцог прав, а коли потонет — правы мы». Гиря пошла ко дну, и «Бедный Конрад» взялся за оружие. В долинах Ремса и Неккара, вверху, до окрестностей Тюбингена и по ту сторону до Альп, — везде крестьяне поднялись и потребовали восстановления старинных прав. Собрали ландтаг, говорили много, но ничего не помогало. Крестьяне не расходились.

— Да, но почему же ты совсем ничего не рассказываешь о себе? — прервал его Георг.

— Короче говоря, я был одним из самых отчаянных, — продолжал Ханс, — был смел, упрям и не хотел понапрасну работать. Вскоре я был бесчеловечно наказан за незаконную охоту. Тогда-то и примкнул к «Бедному Конраду» и вскоре стал почище Петера Козьего Пастуха и Брегенца — главных зачинщиков крестьянского восстания[101]. Герцог, увидев, что возмущение разрослось не на шутку, сам приехал в Шорндорф. Нас созвали на присягу, пришли сотни крестьян, и что характерно — вооруженные. Герцог говорил с нами, но мы его не слушали. Тогда встал имперский маршал, поднял свой золотой жезл и громко произнес: «Кто за герцога Ульриха Вюртембергского, подойдите к нему». Тут же Козий Петер поднялся на камень и крикнул в толпу: «Кто за „Бедного Конрада“ и Голодную гору — ко мне!» И что же? Герцог стоял, окруженный лишь своими слугами, а весь народ примкнул к «Бедному Конраду».

— Какой стыд! Какой позор! — поразился Георг. — Позор тем, кто довел дело до такого состояния! Тут, конечно, не обошлось без канцлера Амброзиуса Воланда?

— Вы, бесспорно, правы. Но слушайте дальше. Герцог, видя, что его дело проиграно, вскочил на коня. Мы с угрозами теснились вокруг него. Никто, однако, не посмел коснуться правителя. Его гордый, повелительный взор останавливал всякое покушение. «Что вам надо, негодяи?» — вскричал он и, дав шпоры своему коню, сшиб трех человек. Мы озлобились, схватились за поводья и нацелили копья на самого герцога. А я, я забылся до того, что схватил его за плащ и закричал: «Пристрелите его, мерзавца!»

— Это ты-то, Ханс? — воскликнул пораженный Георг.

— Да, это был я, — проговорил музыкант медленно и серьезно. — Но я достаточно поплатился за это. Герцог все-таки ускользнул из наших рук и вскоре собрал войско. Мы не смогли выдержать схватку и сдались на милость победителя почти без всяких условий. Двенадцать вожаков восстания были приведены на суд в Шорндорф, я в их числе. Когда я еще был в заключении и размышлял над своим положением, думая о предстоящей смерти, то, ужаснувшись, устыдился собственных деяний.

— И как же ты спасся? — участливо спросил Георг.

— Как я уже говорил вам в Ульме, благодаря чуду. Нас, двенадцать вожаков, повели на рыночную площадь. Там был сооружен эшафот, мы должны были сложить свои головы. Герцог сидел перед ратушей, он приказал еще раз подвести нас к нему. Мои одиннадцать товарищей бросились на колени, цепи гремели, они, жалобно вопя, молили о пощаде. Долго и пытливо смотрел на приговоренных герцог, потом взглянул на меня. «А почему ты не просишь?» — спросил он сурово. «Господин герцог, — ответил я, — я заслужил это. Но Бог помилует мою душу». Герцог еще раз посмотрел на нас и дал палачу знак начинать казнь. Нас поставили по возрасту, я, как самый младший, оказался последним. Смутно помню я эти страшные минуты, но никогда не забуду того хряска, с каким рубили головы моих товарищей. Палач брал…

— Оставь, не надо, пропусти эти ужасы, — невольно вырвалось у Георга.

— Девять голов уже были надеты на копья, когда герцог воскликнул: «Умрут десять преступников, а остальные будут свободны. Принесите игральные кости, и пусть трое из них попытают себе счастья!» Принесли кости, герцог протянул их сперва мне, но я отказался: «Я потерял право на жизнь и не хочу гадать о ней». — «Ну, так я брошу за тебя!» — сказал герцог. Он подал кости двум другим обреченным. Дрожа, мертвенно-холодными руками те потрясли кости, у одного выпало девять, у другого — четырнадцать. Затем взял кости герцог, потряс их и окинул меня пронзительным взглядом. Клянусь, я не дрожал! Герцог кинул кости и мгновенно прикрыл их рукою. «Моли о пощаде! — сказал он. — Есть еще время!» — «Я прошу вас простить меня за содеянное, — сказал я, — но о пощаде молить не буду, я ее не заслужил, потому и должен умереть». Герцог поднял руку, и я увидел, что у него выпало восемнадцать. Странно было в этот миг на душе: мне казалось, что сам Бог в лице герцога меня судил. Я бросился на колени и дал обет служить герцогу не на жизнь, а на смерть. Десять мятежников были обезглавлены, двое остались живы.