class="p1">— Уймись, цветочек мой, возьми себя в руки, ванильная моя… дура, траханная по голове…

И ушел со своим шампанским в ванную. Зашипела, забилась вода по белой эмали купели, вспенила в снеговые пузыри зеленую пасту шампуня, нырнул я в эти теплые струи обессиленный, а бутылку не выпускал из рук, смотрел через ее слабо бурлящий цилиндр на свет, и мир ванной был спокойно-зеленоватый, сферически-сглаженный, утративший все углы.

От тепла ли или от шампанского, от чувственной, почти женской ласки водяных струй боль в груди, противное это колотье, мучительная прессовка за грудиной, отступила, почти забылась.

И, прихлебывая потихоньку свою виноградную газировку, я впал в полудрему, легкий сон, незначительный дер шляф, выгнавший на периферию реальности все неприятное.

А раздумывал я лениво, без досады и с некоторым даже злорадством, что, кабы американское начальство понимало наших командиров так, как я понимаю Марину, дело мира победило бы во всем мире.

Глупость Запада в том, что все эти президенты-звезденты, конгрессы-хренессы, каждый дипломат — в душу его мать, — все они хотят понять политическую стратегию, тактические замыслы, таинственную несгибаемость идеологии наших заведующих. Им и в голову не приходит, что у советских вождей есть только одна идеологическая тайна — очень хорошо жить.

Жить очень хорошо.

Как Марина.

И — как моя суженая — наша молодая система хочет стать вдовой пожилого империализма. Со всеми его почти новыми «мерседесами» на шипованной резине, фешенебельными континентами, престижными городами и кооперативными небоскребами. Уж не говоря о наличных сбережениях.

Но только по-хорошему, мирным путем — без ужасного скандала ядерного столкновения, переходящего в окончательный развод мировой войны.

Наша прекрасная шестидесятипятилетняя девушка Софья Власьевна основательно надеется стать вдовой дяди Сэма, она прикидывает, как вместе с его наследством она — законно, без мордобоя, битья посуды и другого ценного имущества — подберет для украшения своего дома добро бывших любовников: Джона Буля, Клауса Миллера, глуповатого картавого Пьеро.

Но быть разводкой? Разведенкой? В синяках, кровавых соплях и в разоренном доме? Да никогда вы этого не дождетесь, грязные супники, сволочи, империалисты, сионисты, милитаристы, экстремисты, гегемонисты и все остальные проклятые онанисты!

Нам, Софье Власьевне с Мариночкой, война, бойня, развод — ни к чему. Мы и так своего дождемся. Конечно, было бы лучше, кабы вы прямо сейчас сделали нас вдовами: захлебнулись, подавились, обосрались, лопнули сердечной сумкой или проросли, как весенний огород, фасолью сорта «тумор».

Но если нельзя, то мы подождем. Тем более что нам, Софье Власьевне и Мариночке, вы — пожилая заграница и Паша Хваткин — сделали это ожидание очень даже терпимым.

Мы, Софья Власьевна и Мариночка, — девушки-бесприданницы, мы внесли в брак молодую силу и привлекательность, а вы, старые мудаки, — свое приятное имущество.

Ходит неразлучная со мной супруга Марина по дому своему — здесь вся Организация Объединенных Наций, весь Общий рынок, весь Международный банк реконструкции нашего отсталого быта и развития наших быстро растущих потребностей. Все страны были в гости к нам.

Негромко, по-северному, бурчит наш всегда пустой финский холодильник «Розенлев»…

Мертвенно-холоден наш домашний очаг — югославская кухонная плита с программой.

Английская металлическая мойка со смесителем отливает шлифованными дисками ненастоящих монет.

Лимонный унитаз из Польши, желтый, как желчь «Солидарности».

Чешские хрустальные люстры звенят, разливаются радугами по всем комнатам.

Нестерпимый блеск маркетри никогда не пользуемой египетской столовой, в сервантах которой замуровано, как в пирамиде, испанское серебро.

Солидняческий креслаж в кабинетном гарнитуре «Луи XIV» — привет из Румынии.

Шотландские пледы на нашем венгерском, резного дерева, ложе услад.

И нищие братские вьеты предложили на нашу койку радостей тонкое белье. А враждебные китайцы — пуховые одеяла и подушки.

На трельяже моей любименькой изобилие флаконов, баночек, тюбиков и коробочек из Белль Франс. Столько, что хочется понюхать кусочек говна.

Золотые колечки, цепочки, мониста, украшения из Мексики.

Пакистанские ковры, ласкающие натруженные в молодости ноги.

Мурлычат, горланят, вещают все вместе — голландская вертушка «Филипс», японский видеомагнитофон «Акай», американский транзистор «Зенит».

Канадская куртка «Голден Дак», кофты из Италии, кожаные пальто из Турции, дубленки бельгийские, шапки шведские, плащи из Исландии.

Кто там еще остался неохваченным? Что там еще не попало в список моих трофеев? Чего еще не довез, ходя по миру со словом правды на устах и командировочными в кармане?

Тихонько тикают на руках швейцарские часы «Филип Патек».

Не внесли еще дань тебе, Марина, ничтожное Монако и республика, названная в честь тебя, Сан-Марино. Но в Монако Большую рулетку навынос не дают, а океанарий тебя не интересует. Что касается республики имени тебя, то там все в порядке: уже оба регент-капитана коммунисты. Может, скоро меня пошлют туда регент-полковником.

И что́, от всего-то от этого — третий мировой развод?! Воевать? Да вы с ума сошли, дорогие западные политики! Оно и так — со временем — все будет наше. Как почти новый голубой «мерседес» на шипованной резине.

Так что — все в порядке. Я ведь слышал, Мариночка, как ты, мурлыча с какой-то другой идиоткой по телефону, который я, кстати говоря, привез из Сингапура, — сказала кокетливо:

— В нашем доме нет ни одного советского гвоздя…

Это хоть не патриотично, но правда. Кафель в сортире и тот гэдээровский, обои — португальские, гардины — из Сирии.

А что же в нашем доме наше — советское?

Стены. Нерушимые высокие стены нашего дома. А дома, как известно, в первую очередь помогают стены. Поэтому, Мариночка, взгляни на свою старшую подругу Софью Власьевну и поучись уму-разуму. Коли она не ломает стены, то и ты сиди тихонько, чтобы вдруг не оказаться однажды с голой жопой на морозе.

Допил шампанское, донышко на свет посмотрел. Блекло-изумрудная патина уюта. Московская зелень. Западно-берлинская лазурь.

Включил душ, посидел немного под его теплым дождем и полез из ванны в этот зеленый мир — обреченно, бессмысленно, как выходили на землю первобытные ящеры.

Где я есть?.. И где я должен быть?..

И сразу же в груди кольнуло больно, тяжело прижало дыхание. Сев фасольки «тумор» начался на моих полях раньше, чем в прошлый раз. Когда жатва? Закончим досрочную уборку зернобобовых?

Не хочу! Не дамся! Господи, из каких передряг я выбирался! Неужели сейчас не устроится как-то? Не может быть…

Треснул пронзительным звоном телефон. Майка! Мангуст! Детки мои дорогие, трудновынянченные! Подбежал к аппарату, сорвал трубку, и в ухо мне всверлился пронзительный еврейский тенорок:

— Мине, пожалуйста, нужен Лев Давидович…

— Ошиблись номером.

Шваркнул трубку и пошел бриться. Где-то в отдалении шуршала Марина. Не видя, я все равно чувствую ее присутствие, с кровожадным отвращением, с