Никто с любовью не окликнет меня: «Мисс Беатрис!» Никто не станет называть Гарри «сквайром» так, словно это его имя. Мы будем новичками, переселенцами. И никто не будет знать, что наш род восходит к норманнам, что мы возделывали и охраняли одну и ту же землю несколько сотен лет. Там мы будем никем.

Я вздрогнула и вновь подтащила к себе пачку счетов. Те, что были от торговцев Чичестера, я оставляла без внимания. Только поставщикам провизии и самых необходимых для дома товаров я действительно регулярно платила. Мне не хотелось, чтобы Селия узнала от поварихи или от горничной, что торговцы отказываются что-то поставлять в усадьбу, пока их счета не будут оплачены. Так что эти счета – целую пачку – надо было оплатить немедленно. Кроме того, имелась еще целая куча долговых расписок от тех кредиторов, которым нужно было заплатить в течение ближайшего месяца. Например, мистеру Льюэлину, нашему банку, лондонскому ростовщику и нашему солиситору, который одолжил нам несколько сотен фунтов, когда мне очень нужны были наличные для покупки посевного зерна. Эти счета тоже нужно было оплатить побыстрее. Вместе с ними я держала также долговую расписку от торговца зерном, которому мы задолжали несколько сотен гиней за овес для лошадей, который сами не выращивали, и расписку от торговца сеном. Теперь, когда у нас стало гораздо меньше сенокосных лугов, я была вынуждена покупать сено, и это действительно оказалось намного дороже, чем я думала. Наверное, имело бы смысл несколько уменьшить количество лошадей на конюшне – многие животные как рабочие не использовались, – но я прекрасно знала: первая же лошадь из Широкого Дола, оказавшаяся на рынке, будет воспринята как знак того, что я их распродаю, и тогда все кредиторы разом кинутся к нам со своими долговыми расписками, как стая голодных волков, опасаясь, что я могу самым бесчестным образом оставить долги неоплаченными. Каждый будет стремиться немедленно вернуть свои, пусть даже небольшие деньги, и Широкий Дол попросту истечет кровью, получив сотни мелких ран от этих безжалостных укусов.

Каждая такая маленькая расписка добавляла веса той общей сумме, которую я никак не могла выплатить. У меня попросту не было денег. Я чувствовала, что кольцо кредиторов смыкается все плотней, и понимала, что должна от них освободиться и освободить от них Широкий Дол, но не знала, как это сделать.

Я отодвинула последнюю кучку счетов – те, которые можно было пока отложить. Это были счета виноторговцев, которые прекрасно знали, что у нас в погребах вина на сумму, значительно превосходящую наш теперешний долг, так что были весьма осторожны в своих требованиях. Счета от кузнеца, который работал в поместье с тех пор, как числился на кузне учеником; от возчиков, которым до сих пор в течение многих лет платили сразу; от сапожника, от плотника, чинившего ворота, от шорника – все эти маленькие люди могли только просить, чтобы я оплатила их счета, но ничего не могли против меня сделать. Эта пачка счетов была поистине огромной, но все они были на маленькие суммы. Если мне не удастся их выплатить, это может разорить мелких торговцев и ремесленников, но сами они разорить меня не смогут. Впрочем, они могут и подождать. Точнее, им придется подождать.

Итак, получились три аккуратные пачки. Далее этого дело не пошло, и я снова убрала счета в ящик. Мне совершенно не нужны были лишние напоминания о том, что я утопаю в долгах. Я все время помнила об этом; я каждое утро, просыпаясь, представляла себе груду долговых расписок, и ночи мои были полны странных и страшных снов о людях с городским выговором, которые требовали: «Подпишите здесь. И вот здесь», и далее следовала потеря Широкого Дола. Я с нетерпением задвинула ящик. У меня не было никого, кто мог бы оказать мне помощь; я осталась один на один с этой тяжкой ношей. Единственное, на что я могла надеяться, это древние магические ветры Широкого Дола. Ах, если бы они снова стали для меня попутными! Если бы тот теплый ветер, что дует от горячего солнца, подарил мне небывалый урожай, сделав землю золотистой от созревшей пшеницы, и освободил бы меня от бремени долгов!

Я позвонила и велела одеть Ричарда для прогулки и принести ко мне на конюшенный двор. Я не в силах была оставаться в доме. Эта земля больше не любила меня, я не могла показывать Ричарду деревья, холмы и поля с той же уверенностью, с какой показывал их мне мой отец, но выехать из дому я по-прежнему могла. Это все еще была моя земля. Я все еще могла спастись от неодолимых, неопровержимых листков со счетами, просто выехав прогуляться с маленьким сыном под чистым голубым небом.

Ричард, как обычно, сиял улыбкой. Из всех детей, каких я когда-либо встречала, он обладал самым чудесным характером, но и самым проказливым, должна признаться. В том возрасте, когда Джулия любила, сидя в теплой колыбельке, хватать себя за пальчики на ногах и подолгу рассматривать их, воркуя от радости при виде своей бабушки и Селии, Ричард то и дело вставал то на ножки, то на четвереньки, что-то хватал своими пухлыми ручками и все время пытался выбраться на свободу. Джулия могла играть с какой-нибудь куколкой часами, а Ричард мгновенно швырял игрушку на пол, а потом ревел, требуя, чтобы ее подняли и вернули ему. И если вы давали слабину и действительно поднимали игрушку, он тут же снова ее бросал, и снова, и снова. Только слуга, получающий отдельную плату, мог бы без конца возвращать Ричарду игрушку; малыш швырял ее на пол до тех пор, пока не уставал. И тогда его начинало клонить ко сну, темные ресницы опускались на нежные щечки, и он снова становился на редкость милым и обаятельным ребенком. Это и впрямь был самый очаровательный и самый проказливый ребенок на свете. И он меня обожал.

Я подхватила сынишку, вырвавшегося из рук няни, крепко обняла и улыбнулась, услышав его радостное воркование при виде моего внезапного появления. Я подняла мальчика и, как только миссис Остин, его няня, уселась, передала его ей и внимательно посмотрела, крепко ли она его держит. Затем я сунула погремушку в его жадную цепкую ручонку и взлетела на сиденье рядом с ними.

Соррел рысцой тронулся по аллее. Ричард радостно махал погремушкой деревьям и сменяющим друг друга полосам тени и солнечного света. К серебряной погремушке были приделаны маленькие колокольчики, звон которых то и дело заставлял Соррела вскидывать голову и шагать быстрее. Я проехала крупной рысью по аллее и свернула на лондонскую дорогу. Мимо как раз проезжал почтовый дилижанс, окутанный клубами пыли, и Ричард помахал пассажирам, сидящим на крыше, и какой-то мужчина помахал ему в ответ. Затем я развернула двуколку, и мы поехали домой. Совсем недолгая прогулка, но когда ты любишь своего ребенка, твой мир сжимается до размера его маленьких радостей и его маленьких островков покоя. Так было и у меня с Ричардом. И если бы я не любила его ни за что другое, то любила бы его хотя бы за одно лишь это.

Мы уже подъезжали к повороту на нашу аллею, когда Ричард вдруг стал задыхаться. Из его открытого рта вырывались какие-то странные звуки, совсем не похожие на обычный кашель. Казалось, его тошнит. Но ничего подобного я раньше никогда не слышала. Я натянула вожжи, и Соррел резко остановился. Мы переглянулись с миссис Остин, которая пребывала в такой же растерянности, как и я. Потом она, словно догадавшись, выхватила погремушку у мальчика из рук, и оказалось, что там не хватает одного крошечного серебряного колокольчика. Ричард нечаянно его проглотил и теперь задыхался; ему никак не удавалось набрать в легкие воздуха.