Так идти дело вряд ли может. Не действия университетов опасны, а дух их; а против духа полицейские меры бессильны, а нужна душевная работа; дух зла должен быть поборен духом добра; дух зла есть ненависть, дух добра есть любовь. Теперь сверху донизу вся школа в России это вечная борьба двух стихий: учащих и воспитателей – не умеющих любить и учащихся и воспитываемых, в свою очередь, не любящих своих учителей и воспитателей. А надо, чтобы воспитатели любили своих учеников, а ученики любили свою школу. Для этого надо, чтобы школа граждански воспитывала; а чтобы воспитывать, надо, чтобы все наши гимназии были интернатами; школа-интернат вызовет воспитателей и создаст из них отцов для детей, а не полицейских. Их будет меньше, этих гимназий; тем лучше; тогда и в университетах сократится число студентов, и студенты будут воспитанниками гимназий, и дух у них будет школьный, товарищеский, а не уличный, как теперь, и новая эра водворится в нашей воспитательной области.

Но для осуществления этого, скажу прямо, Государь, нужны новые люди во главе школы. Нынешние люди – дети мертвых преданий буквы и формы, и один бездушнее другого. Затем, такой добродушный на вид старичок, как Делянов, он слишком стар, чтобы воспринимать что-либо новое, и слишком окружен и связан бездушными и сухими людьми формы, чтобы быть в состоянии улучшать школу. Мало того, что он не умеет понять нужд юношества, он всегда под влиянием его окружающих противодействует всякому Вашему прямо высказанному взгляду. Это все замечают. Ваш взгляд выразился ясно, но в ответ на него все, что делается у Делянова, или полумера, или смутно, или попадает около, или, как знаменитый циркуляр его о кухарках, прямо возбуждает умы против Вас и Вашего правительства вместо того, чтобы успокаивать.

Да, нужны новые люди… Но где его взять, этого нового человека. В городе называют Победоносцева! Боже сохрани, дерзнул бы я сказать и на коленях стал бы умолять Вас о неназначении его. Он человек ума, и то ума критического и отрицательного. Он не человек ни сердца, ни души. Он усилит всюду ненависть к школе, и сам он слишком нелюбим глухо и скрыто везде, чтобы иметь авторитет и влияние успокоительные и мирительные. Он не умеет говорить с молодежью, и жалкое, угнетенное состояние его духовных школ слишком красноречиво показывает, как велико отсутствие душевного общения между начальником ведомства и школою в этом ведомстве.

Странная в этом отношении рознь между мною и Петербургом. Бывают минуты, когда я точно вижу глазами, и ярко вижу, вдали картину революции в будущем, исходящею из школы; озлобленные, обманутые, разочарованные, очерствелые, ненавидящие и ни во что не верующие тысячи юношей расходятся по русской земле учить ненависти… Мне слышатся тогда смех Делянова, смех надо мной: «Что он с своею душою, что за душа, учение нужно, дисциплина», слова Победоносцева: «Кому за душою молодежи ухаживать, некому», и тогда мне страшно становится, а потом я спрашиваю себя: да не сумасшедший ли я с своими статьями о душе молодежи, оставляемой школою без ухода… Но когда затем почта приносит мне два, три письма из провинции, в которых мне пишут: боритесь, не унывайте, кричите про душу наших детей, убиваемую школою, Бог Вас услышит, и тому подобные слова, тогда я опять говорю себе: нет, я не сумасшедший, я говорю живую и святую правду.

Вот почему в такие минуты, переносясь к Вам мысленно, я опять в беседе с Вами говорю Вам: верьте предчувствию моему, не назначайте во главу школы в России так называемых педагогов; они все не годны, они все сухи и мертвы сердцем, а возьмите человека со здравым смыслом и с теплым сердцем, и только… И опять тогда я дерзаю называть Коробьина. Я знаю что Победоносцев, Делянов и Кия засмеялись или крикнули бы от ужаса при этом имени, но я знаю тоже, что возьмись такой человек, как Коробьин, за такое трудное дело, как М[инистерст]во народного просвещения, Бог бы его благословил Своею помощью, и все трудности были бы преодолены любовью и верою. Да и то сказать, люди с теплым сердцем, Вам преданные, более Вас, Государь, щадили бы, чем люди с одним холодным разумом, которые на себя ничего не берут, а все к Вам идут, чтобы Вашим именем прикрываться.

Мне подчас ужасно грустно бывает, что Вы как будто не имеете досуга вдумываться глубже в значение и силу Вашей веры в Бога в Вашем трудном Царском деле. Вас вынуждают люди прислушиваться более к их холодным, всегда тенденциозным, всегда подозрительным проявлениям своего разума, и часто, думается мне, Вам приходится им верить против Своего внутреннего чутья, верить больше, чем Себе… А если бы Вам удавалось более глубоко вдумываться в Вашу веру как живой связующий Вас с благодатью Божьего Разума путь, о, как тогда Вы бы ясно видели, что из мыслей, в которых Вы уступаете свое мнение в пользу мнения будто премудрого в деловом смысле, большая часть есть живая правда, верою в Бога Вам вдохновенная, которой должны подчиняться и перед которой должны безмолвствовать холодные и часто бездушные соображения внутренней деловой политики. В такие минуты и назначение такого, например, непредусмотренного в бездушных программах петербургских назначений и кандидатур человека, как Коробьин, представилось бы естественным от мысли, что он глубоко верующий с теплым сердцем человек. Тогда сам собою изменяется весь склад, так сказать, ведения учебного дела; является человек свежий и новый и живой, без всяких связей с мертвыми и сухими преданиями, предвзятыми идеями и рутиною старого управления, и прямо приступает к деланию того, что ему ясно подсказывают здравый смысл, освещенный и согретый сердцем, а главное, к деланию того, что Вы желаете и что Вы, вдохновляемые Богом, признаете нужным.

В этом-то и будет существенное изменение и залог перерождения нашей несчастной школы в России, ибо ни для кого, увы, не тайна, что нынешнее управление Министерства народного просвещения, благодаря изумительной слабости и бесхарактерности Делянова, ведется людьми, которые, прикрытые официальными обложками, изо всех сил стараются прежде всего мешать осуществлению Ваших мыслей и Ваших желаний, и если бы я Вам имел возможность в деталях и с натуры все это описать, то Вы бы немедленно признали бы опасным такое положение ведомства, где души, сердца, любви к юношеству нет и атома.

Делянов в иных отношениях даже не постижим, и à force de ne rien comprendre[780] невольно приходит в голову заподозривать в нем прежде всего хитрого армяшку. Никакой меры он не берет на себя ответственность: или он у Вас выпрашивает соизволение на то, что должен был бы сам от себя делать, и потом Вашею волею себя прикрывает, или же, как теперь, по 3 раза в день бегает то к графу [Д. А.] Толстому, то к Побед[оносце]ву, и ни на что сам не решается. А затем всем говорит: это не я, это граф Толстой, это Конс[тантин] Пет[ров]ич…

Но в одном он берет на себя ответственность: в упрямом отстаивании лиц ничего не стоящих. Этого Брызгалова, известного в Москве своею бестактностью, своею придирчивостью, считал Делянов идеалом педагогии. Еще год назад [Вл. А.] Долгоруков писал о нем сюда, что пока Брызгалов в университете, нельзя ручаться за спокойствие в его стенах, и просил его убрать. Но Делянов и не думал убирать его и пел ему оды…