мы работали в Молдавии: на пограничной реке Прут начиналось строительство советско-румынской электростанции, большие степные пространства должны были стать дном водохранилища, и археологи спешили добыть из этой земли какую-то часть хранившихся в ней богатств — свидетельств редкостного множества культур, от каменного века до времен печенегов и половцев.

Наш отряд расположился около самой реки, по берегу которой шла подвешенная на деревянных столбиках колючая проволока, а за ней — покрытая продольными бороздками земляная полоса, которая своим ненарушимым видом должна была подтверждать, что «советская граница на замке». Но мы с удивлением и не без удовольствия смотрели на несколько покосившихся и почти поваленных столбов, порванную кое-где проволоку, за неприкосновенной полосой — чуть ли не тропинку, протоптанную к реке и продолжавшуюся уже на той ее, румынской стороне. Говорили, что при Хрущеве жителям обеих сторон, среди которых было много разделенных границей родственников, разрешалось навещать друг друга, но в брежневские времена эти вольности прекратились. Однако нарушителей границы было столько, что пограничникам приходилось смотреть на это безобразие сквозь пальцы. Теперь же, когда жителей из затопляемых районов выселили, граница в этом месте и приняла тот вид, который мы застали. Конечно, в этом сказывались те общие для всей страны равнодушие и безответственность, какие стали характерны для периода «застоя», как потом стали называть этот закат «развитого социализма».

К описанной картине нужно добавить и еще одну деталь. С нами было несколько подростков — детей участников экспедиции, среди них и мой тринадцатилетний сын. И вот однажды выяснилось, что эти стервецы наладились по ночам ходить купаться на Прут. Через полосу они переходили след в след, а возвращаясь, восстанавливали бороздки при помощи граблей, которые они соорудили специально для этой цели. Пограничники проезжали на своем козлике вдоль проволоки, заходили к нам в гости и, ничего не заметив, отправлялись дальше. Выследил ребят кто-то из наших, мы, взрослые, устроили им большой скандал, грозили всех их отослать в Москву, но, кажется, это не помогло.

Был обычный вечер, когда, вернувшись с раскопа, мы поужинали, поболтали — как всегда, перебирая дневные события, и все уже разбрелись по нескольким нашим сарайчиком и мазаным хаткам, я же остался сидеть на своем любимом бревне перед площадкой, на которой чистились и отмывались находки. Не совсем еще стемнело, и я издалека увидел человека, быстрым, уверенным шагом идущего по дороге к нам. Скоро он подошел, с хорошей и какой-то очень уж белозубой улыбкой поздоровался, энергично пожав мою руку, и назвал себя: Агеев. Я в ответ произнес свою фамилию и заметил, как он вскинул брови, с непонятным выражением глянул на меня, кивнул, затем сказал, что он из второго отряда. Сколько же вы шли?! Двадцать три километра, ответил он с этой своей джеймс-бондовской улыбкой. Он и в самом деле был похож на молодого Шона О’Коннори в его первых фильмах о Бонде. Я предложил ему поужинать еще не остывшими гречневой кашей и початками кукурузы. После долгого перехода он, конечно, был голоден и, ложка за ложкой, съел хорошую миску гречки и взялся за початки, нахваливая кукурузу и уверяя, что у нас они лучше тех, что рвут у них для своего отряда. Я меж тем раздул небольшой костерок и подвесил чайник. Через несколько минут мы держали в руках по большой дымящейся кружке и вели беседу. С обычных рассказов и расспросов на актуальные темы — о могильниках, курганах, поселениях — мы перешли к обсуждению свойств культур, с которыми мы встречались здесь, раскапывая эту древнюю степь, а дальше занялись соблазнительными рассуждениями о судьбах культур и народов. Был упомянут, конечно, Тойнби, и тут Агеев стал развивать, как я понял, собственный взгляд на этот вечный общемировой процесс — рождения, расцвета и гибели цивилизаций. В приложении к истории он применял понятие иммунитета — по аналогии с иммунитетом, который защищает живой организм от разрушительных воздействий на него. Это было чем-то вполне оригинальным, и я слушал его с большим вниманием. Говорил Агеев строго, четко, логично, на мои вопросы он отвечал простыми, ясными объяснениями, и, помимо прочего, была какая-то необъяснимая притягательность во всем, что исходило от него. Вековечная степь, таившая в своей земле следы исчезнувших миров, лежала перед нами в темноте, а мы из этих миров возвращались к дням сегодняшним: что происходит с нашей цивилизацией? Агеев утверждал, что иммунитет ее быстро сходит к нулю. А я не совсем всерьез спросил: а наша благословенная советская цивилизация? — уж у нее-то иммунитет непрошибаемый. Агеев отрицательно покачал головой и ответил не в тон мне, а с полной серьезностью: нет; если к этому приложить руку, то советскому — благословенному, как вы говорите, режиму осталось десять — от силы двенадцать лет. Да как же тут приложишь руку?! — воскликнул я, — отрубят! Агеев твердо сказал: рука должна быть железная, точнее — ракетная, и должна угрожать из космоса. Я такой определенности никак не ожидал и счел за лучшее промолчать. Последовала пауза, а потом вдруг Агеев сказал: я читал ваш роман. Поздравляю. Вас не трогают? (Мой роман как раз тогда начал ходить в самиздате, и гебисты вполне могли затеять со мной свои веселые игры…) Нет, сказал я, пока тихо. И подумал: вот, оказывается, что означал этот взгляд, которым он посмотрел на меня в момент знакомства, — он знал мое имя. И тут как-то так само повернулось, что я стал обсуждать с ним дела, о которых следовало бы помалкивать: что нужно один или два машинописных экземпляра рукописи хранить в надежных местах; что следовало бы отправить рукопись на Запад, вы уже это сделали? — спросил он; нет, но собираюсь, и даже отснял микрофильмы; замечательно, сказал Агеев, и они, конечно, спрятаны у вас где-нибудь дома, в Москве, на полке между книгами, верно? — верно, рассмеялся я довольно принужденно, представив, как в мое отсутствие трясут одну за одной мои книги и из «Доктора Фаустуса» выпадает искомая пленка. Но экземпляр микрофильма я вожу с собой, сообщил я, как бы показывая, что не такой уж я наивный. Это разумно, одобрил Агеев. Он подумал секунду-другую и сказал, прямо, глаза в глаза, глядя на меня: вы могли бы дать мне пленку; сравнительно скоро она будет в одном лондонском издательстве, я оставлю вам адрес.

Я не ответил. Со мной происходило нечто необъяснимое. Я подбросил в огонь пару веток, встал, пошел в свой сарайчик, надорвал подкладку рюкзака и вытянул микропленку — короткие полоски, запечатанные в полиэтилен. Вернулся к костру и протянул упаковку Агееву. Спасибо,