от инфаркта, и у меня дела тоже шли неважно. Несмотря на рекордные прибыли, газета боролась со своим профсоюзом из-за оплаты медстраховки и спровоцировала забастовку – экономическое состояние, которое в следующие двадцать лет станет в журналистике привычным. Я тогда ненавидел своих начальников, а будучи человеком обидчивым, подумывал об оплачиваемом отпуске – так, чтобы сохранить работу в ежедневном издании, но при этом пока держаться от него подальше.

Вспомнив слова Лэнси, я написал комиссару полиции Балтимора Эдварду Дж. Тилману. Возможно ли, спросил я с напускной невинностью, понаблюдать за работой детективов в течение года?

Да, ответил он, вполне.

У меня до сих пор нет объяснения его решению. Капитан отдела убийств был против, как и заместитель комиссара по операциям – второй человек в департаменте. Да и выборочный опрос детективов быстро выявил, что большинство считало ужасной идеей пускать в отдел журналиста. Мне повезло, что департамент полиции – это военизированная организация с жесткой иерархией. Это ни в коем случае не демократия.

Мне так и не довелось спросить самого Тилмана. Он скончался раньше, чем вышла книга, – даже раньше, чем я закончил сбор материалов. «Тебе интересно, почему он тебя допустил? – позже спросил Рич Гарви. – У человека была опухоль мозга. Что тут еще объяснять?»

Может, и так. Но несколько лет спустя глава угрозыска Дик Лэнэм сказал мне, что это более тонкий момент. Отвечая на вопросы о моем статусе, Тилман говорил, что его годы в убойном – самые приятные и интересные за всю карьеру. Мне, наверное, нравится верить в чистоту его помыслов – хотя, возможно, Рич Гарви тоже в чем-то прав.

Так или иначе, я попал в отдел в январе 1988-го в странной должности полицейского стажера и уже в Новый год работал с мужчинами – а все девятнадцать детективов и начальников были мужчинами – из смены лейтенанта Гэри Д’Аддарио.

Правила были довольно просты. Я не мог передавать то, что видел, в свою газету, и обязался подчиняться приказам начальников и следователей. Я не мог цитировать никого с указанием имени без согласия. А по завершении рукописи ее должен был завизировать юридический отдел департамента – не ради цензуры, а чтобы проверить, что я не раскрыл ключевые доказательства текущих дел. Как выяснилось, с этой стороны правок не будет.

Смена за сменой я под настороженными взглядами детективов заполнял блокноты, как мне теперь кажется, бешеным потоком цитат, деталей расследований, фактов биографий и впечатлений. Я прочитал прошлогодние дела детективов, а также папки с крупными делами, о которых писал в качестве журналиста: перестрелки в Уоррен-Хоумс, убийство Бронштейнов, война Барксдейла в Мерфи-Хоумс 82-го[86], убийства в Гарлем-парке 83-го. Мне не верилось, что можно просто войти в административный офис и брать целые папки, а потом читать за столом в свое удовольствие. Не верилось, что меня не гонят взашей с мест преступлений или с допросов. Не верилось, что начальство департамента вот-вот не передумает, не конфискует мою карточку и не вышвырнет меня на Фредерик-стрит.

Но дни перетекали в недели, а детективы – даже самые опасливые, чуть ли не менявшие интонацию, когда посреди разговора входил я, – вскоре потеряли желание играть роль, притворяться кем-то другим.

Я научился пить. Время от времени я доставал в барах свою карту «Американ Экспресс», после чего детективы обгоняли меня на корпус, показывая, что мне еще есть к чему стремиться. Однажды ночью, уходя на бровях из «Маркет Бара», Дональд Уорден – разрешивший сопровождать его на вызовах и расследованиях, хоть и с каким-то завуалированным презрением, – зыркнул на меня так, будто увидел в первый раз, и спросил: «Ну все, Саймон. Какого хрена ты тут хочешь увидеть? Какого хрена мы тебе должны показать?»

У меня не было ответа. На столе громоздились блокноты – меня пугали и путали эти башни случайных фактов. Я пытался работать шесть дней в неделю, но тогда мой брак уже разваливался, и поэтому иногда я работал все семь дней. Если детективы шли выпить после работы, я часто присоединялся.

По ночам я работал в две смены – приходил в четыре и оставался с полуночной сменой до утра. Иногда, уходя с полуночной, мы пили на рассвете, после чего я плелся домой и дрых до самого вечера. К своему изумлению, я выяснил, что если заставить себя выпить наутро после большой пирушки, то почему-то становится легче.

Однажды февральским утром я с похмелья проспал утренний инструктаж, как вдруг позвонил Уорден и разбудил меня новостями о том, что в переулке Резервуар-Хилла нашли убитую девочку. Через десять минут я был на месте преступления, смотрел на выпотрошенное тело Латонии Уоллес и начало расследования, которому суждено было стать костяком этой книги.

Я сосредоточился на деле. На новеньком сотруднике Пеллегрини. На Эджертоне, одиноком волке и младшем следователе по делу, на Уордене, ворчливой совести отдела. Я меньше говорил, больше слушал и научился доставать ручку и блокнот незаметно, чтобы не портить хрупкие мгновения повседневной полицейской жизни.

Со временем благодаря тому, что я поглощал дела пачками и многие смены наблюдал за жизнью детективов, я вдруг стал чуть ли не справочной простых фактов:

– Где Барлоу?

– В суде. По восемнадцатой части.

– Кевин с ним?

– Нет, пошел в бар.

– С кем?

– С Риком Джеймсом и Линдой. И Гарви тоже пошел.

– Кому вчера ночью достался жмур на Пейсон?

– Эджертону. После морга он поехал домой, вернется в шесть.

Но по большей части я был для них развлечением, комедийной отдушиной двадцати лет от роду – «мышка в комнате, полной кошек», по описанию Терри Макларни. «Тебе повезло, что друг другу мы уже надоели».

Если я ездил на утреннее вскрытие, Дональд Стайнхайс чревовещал и наблюдал, как я опасливо косился на трупов, а Дэйв Браун тащил меня в ресторан «Пенн» на ту ужасную яичницу с чоризо, чтобы измерить стойкость новичка. Если я сидел на успешном допросе, Рич Гарви в конце поворачивался ко мне и спрашивал, есть ли у меня вопросы, а потом смеялся тому, что я выдавал на репортерском рефлексе. А если я засыпал в полуночную смену, то, проснувшись, находил перед собой полароиды – моя голова откинута на спинку кресла, рот раскрыт, по бокам стоят ухмыляющиеся детективы и изображают фелляцию, высунув большие пальцы из ширинок.

Макларни писал мой «зеленый лист» – полугодовую характеристику, которую полицейские Балтимора ненавидят всей душой. «Профессиональный хохмач, – подытожил он мои достижения. – Способности стажера Саймона остаются неизвестными, но его гигиена удовлетворительна и он, похоже, неплохо разбирается в нашей деятельности. Впрочем,