его сексуальные аппетиты все еще вызывают сомнения».

Дома – где меня ждал только матрас на полу, когда почти вся мебель отошла бывшей жене, – я часами заливал в компьютер бредовые потоки сознания, опустошая блокноты и пытаясь организовать все увиденное в отдельные дела, биографии и хронологии.

Убийство Латонии Уоллес оставалось открытым. Меня это приводило в ужас – и не потому, что убийца все еще разгуливал на свободе и за гибель ребенка не отомстили. Нет, меня слишком подавляла рукопись, которую предстояло писать, чтобы еще забивать голову моралью. На самом деле я переживал, что книга останется без кульминации, что концовка будет открытой, пустой и ущербной.

Я пил еще больше, хотя к лету детективы – может, из жалости, – угощали меня столько же, сколько сами угощались с моей карты. Оттягивая самое главное – то есть, собственно, написание книги, – я пару недель брал у них подробные интервью – и получил то, что выходит, когда люди, которые уже много месяцев и так ведут себя честно и открыто, вдруг должны говорить в микрофон с уверенностью, что на кону стоит их репутация.

Эджертон получил и раскрыл второе детоубийство, и так я, сам того не зная, встретил в матери погибшей девочки одну из главных героинь своей следующей книги – «Угол». Для меня Элла Томпсон началась в дверях ее дома на Файет-стрит – материнское лицо, искаженное скорбью. Через четыре года я войду в досуговый центр на Винсент-стрит и встречу ее снова – случайно, – когда буду работать уже над другой историей, которую даже лучшие детективы могут разглядеть лишь частично.

За тот год в убойном я ни разу не почувствовал, что «акклиматизировался». По крайней мере, не в чем-то важном. По крайней мере, не для себя. Я одевался, как детектив, и на местах преступлений или в зале суда делал все, что мне говорили делать начальники и следователи. И в итоге начал получать огромное удовольствие от их общества. До этого я четыре года писал об убийствах в городе кратко и двумерно – лил в последние колонки рубрики «Метрополия» журналистскую воду, в которой вся человеческая трагедия, особенно если речь о черных и коричневых жертвах, сводится к безвкусным легкоусваеваемым обрывкам:

22-летний житель Западного Балтимора застрелен вчера на перекрестке рядом со своим домом. Нападение, по всей видимости, связано с наркотиками. По словам представителя полиции, у детективов нет ни мотива, ни подозреваемых.

Энтвон Томпсон из квартала 1400 по Стрикер-стрит найден патрульными, вызванными на…

И вдруг меня впустил в мир, скрытый за этой бесстрастной журналистикой – если не сознательно игнорируемый. И для меня убийства не стали какими-то приметами нашего времени. Они также не были материалом для нетронутых, идеально воспроизведенных моралите. К лету, когда счетчик трупов сходил с ума от балтиморской жары, я вдруг осознал, что стою в заводском цеху. Расследование убийств как конвейерное производство, это растущая отрасль американского ржавого пояса, который давно уже перестал что-либо производить, кроме печали. Возможно, сказал я себе, именно заурядность и делает все это таким, ну, незаурядным.

В последний раз Рыбника допросили в декабре. Он не раскололся. Латония Уоллес останется неотомщенной. Но к тому времени я уже повидал достаточно, чтобы знать: пустая и двусмысленная концовка – правильная. Я позвонил Джону Стерлингу, своему редактору в Нью-Йорке, и сказал, что так будет лучше.

– Это по-настоящему, – настаивал я. – Так работает мир – или, вернее, не работает.

Он со мной согласился. Вообще-то он это разглядел раньше меня. Он посоветовал приступать к делу, и после того, как я пару недель таращился в пустой экран и ломал голову, как же написать первое долбаное предложение этой долбаной книжки, я вдруг снова оказался в «Маркет Баре» с Макларни, который раскачивался в ритме девятого «Миллер Лайта» и поглядывал на меня, веселясь над моей бедой.

– Ты разве не этим всю жизнь занимаешься?

Вроде того. Но обычно я не пишу целую книгу.

– А я знаю, про что ты напишешь.

Уж скажи на милость.

– Не про дела. Не про убийства. В смысле, ты напишешь и про дела, чтоб было о чем писать. Но это все фигня.

Я слушал. Внимательно.

– А напишешь ты про нас. Про мужиков. Про то, что мы делаем, что за херню друг другу говорим, как нас все бесит, как мы иногда прикалываемся, и о том, что творится у нас в офисе.

Я кивнул. Как будто знал это с самого начала.

– Я же видел, как ты записываешь, пока мы просто пиздим, когда нам нечем заняться, кроме как стебать друг друга. Мы ноем – а ты там строчишь. Мы рассказываем пошлый анекдот – а ты все строчишь. Мы что-нибудь говорим или делаем – и ты тут как тут со своей ручкой, блокнотом и рожей кирпичом. И это все мы, блять, тебе разрешили.

И он рассмеялся. Надо мной или со мной – я так и не понял.

Книга расходилась. Недостаточно, чтобы попасть в списки бестселлеров, но достаточно, чтобы Стерлинг предложил опубликовать новую, если я придумаю, о чем. Роджер Нолан забрал у меня карточку полицейского стажера, и я вернулся в «Сан». А детективы вернулись в свой неисследованный мир. И, не считая немедленной паники начальства в департаменте, грозившегося обвинить весь отдел в поведении, неподобающем офицеру – остроумие и необузданная матерщина подчиненных повергла полковников и заместителей комиссара в шок, господа, в подлинный шок! – общая реакция на «Убойный отдел: Год на смертельных улицах» казалась не сильнее, чем на любой художественный нон-фикшн.

Не помогло и то, что это история о Балтиморе. Редактор «Нью-Йорк Таймс Бук Ревью» сначала отказался рецензировать книгу, объявив ее региональной. Полицейские репортеры в других изданиях говорили комплименты. Однажды вечером, когда я уже зарабатывал рерайтом и вносил в метеорологический график температуру в округах, позвонил Уильям Фридкин из Лос-Анджелеса и сказал, что ему понравилась книга.

– Какой еще Уильям?

– Фридкин. Ну, режиссер «Французского связного»? «Жить и умереть в Лос-Анджелесе»?

– Альварез, кончай прикалываться. Я и так опаздываю с гребаным прогнозом погоды.

Я и оглянуться не успел, как издание в твердой обложке попало с основных стендов в раздел трукрайма. Я снова пристроился в «Сан», продолжил прежнюю работу и видел детективов только с другой стороны полицейской ленты. Однажды на тройном убийстве в Северном Балтиморе я сорвался на Терри Макларни, когда тот не вышел ко мне с места преступления в доме несмотря на то, что у меня горели сроки. На следующий день, когда я, пожалуй, слишком громко возмущался в