— Принял он крещение, веру нашу, — возразила Мария. — Не Худу он, Пётр.

— Давно ли Петром стал? — скривился Михаил Всеволодович.

Мария помолчала.

— А я так мыслю, всегда он Петром был. Токмо казался Худу-ханом.

Михаил вздохнул.

— Ну, тебе видней, Маришка. Большая небось девочка-то уже. Ладно… Давай прощаться уже, не то так до Чернигова и доедешь.

— Передавай там привет Елене Романовне, — улыбнулась Мария. — Всё повидать хочу братьев своих, что вы с ней наделали, и никак не вырвусь вот… Дела и дела…

— Да, дела… — Михаил посмотрел на серое небо. — А я вот сумел-таки. Чему несказанно рад. Прощай, Мариша.

Князь Михаил притянул к себе дочь одной рукой и поцеловал куда-то в глаз — уж так получилось, неудобно с коня…

Дождь, словно вспомнив о своих обязанностях, тихо зашуршал в ветвях придорожных деревьев.

— Ну вот… — огорчилась Мария. — Дождь опять пошёл. Может, вернётесь? Промокнешь сам и люди твои…

Князь усмехнулся.

— Ты как маленькая, честное слово. Ежели каждый дождик заставит государя планы свои менять, такого правителя токмо гусей пасти поставить.

Михаил тронул коня и двинулся по лесной дороге, в разъезженных колеях которой блестела вода.

— До свидания, тато!

Мария смотрела, как уезжает в дождь отец, и сердце её отчего-то сжималось.

Резкий морозный ветер щипал щёки и нос. Да, подумал Елю Чу Цай, морщась. Неудачное место выбрал для столицы Чингис-хан. В ноябре уже морозы. Проклятый город… То ли дело Нанкин! В это время там ещё дозревают на ветках мандарины, и тёплое ласковое солнце греет… Нет, как угодно, столицу из Харахорина надо убирать. Быть этому городу пусту.

Однако старею, усмехнулся про себя китайский советник. Отвлекаюсь на ненужные в данный момент мысли. Перенос столицы, это потом. Сейчас же нужно решить главную проблему.

Портьеры золотистого шёлка раздвинулись, и показалась раскормленная рожа нукера.

— Господин, китайские купцы ушли. Повелитель ждёт тебя.

Елю Чу Цай встал и направился к портьерам, закрывавшим вход в приёмный зал Повелителя. Кстати, это по его совету вход и выход для посетителей были разделены. Более того, приёмные, где ожидали аудиенции просители, тоже были разделены. Целых четыре приёмные — полезней, если посетители не будут видеть друг друга.

В покоях Гуюк-хана было холодно, несмотря на бронзовые жаровни, наполненные углями. Стена, выполненная на китайский манер из бамбука и провощёной бумаги, хорошо пропускала дневной свет, но ещё охотнее выпускала наружу тепло.

Гуюк сидел, закутавшись в ватный халат, и грел руки над жаровней.

— Что нового, Елю Чу Цай?

— Добрые новости, Повелитель, — китаец сел напротив, тоже протянул руки к жаровне. — Менгу-хан надёжно завяз на юге, как мы и предвидели.

— Насколько надёжно?

— Во всяком случае, до весны ему не управиться, — усмехнулся китайский советник. — Он теряет людей и авторитет.

— Это хорошо. Как думаешь, уже следует собирать Великий курултай?

— Рано, рано! Это даст повод Менгу распускать слухи, что ты завидуешь ему и стремишься помешать завоевать юг. Нужно ещё выждать, чтобы беспомощность Менгу стала очевидна последнему пастуху…

Сильный порыв ветра выгнул бумажную стену-окно. Гуюк-хан покосился на неё.

— На тот год велю сломать этот дворец. Ничего вы не смыслите, китайцы, в устроении жилищ… То ли дело юрта.

— Зато солнечный свет наполняет твои покои, а не жидкое пламя светильников, — улыбнулся Елю Чу Цай.

— Ха! В хорошую летнюю погоду можно обойтись вообще без крыши над головой. Зато зимой, что может быть лучше войлока на стенах?

— Хорошо, хорошо! — засмеялся китайский советник, примиряюще подняв руки. — Сломаешь этот дворец и построишь новый, из белого войлока. Кто помешает Хагану делать всё, что угодно?

Гуюк-хан встряхнул кистями рук.

— Значит, ещё подождать, говоришь… Хорошо. Мы подождём.

Снег за окном падал крупными хлопьями, медленно и торжественно. На землю спускались зимние сумерки. Рождество… Надо же, уже Рождество…

— Надо же, вот уже и Рождество, — эхом повторила мысли сестры Евфросинья. — Дожили.

Мария оторвалась от окна, взглянула на сестру. Что-то случилось после отъезда отца в душе Марии. Редко видимся, редко… А время идёт, и неизвестно, сколько раз ещё удастся свидеться.

И вот нашла-таки время, приехала на Рождество.

— Спасибо тебе, Мариша, — тихо проговорила Евфросинья, мерцая глазами в медленно сгущающейся полутьме.

— Да за что спасибо?

— Ну как же… Княгиня Ростовская, дел полно…

— Дела не волки, — улыбнулась Мария. — Ты их не тронь, и они тебя не тронут.

— А Бориску с Глебкой пошто не привезла?

— Да ай! — отмахнулась княгиня. — Малы ещё, по обителям женским шастать. Скучно им тут, разговоры разговаривать. Да и не хочу черниц твоих смущать.

Сёстры переглянулись и прыснули.

— Это да. В таком-то возрасте, как Борис Василькович, отроки для иных сестёр самое искушение. Увидят в бане, так как бы сами не кинулись. Трудно молодым смирять плоть свою.

Мария помолчала.

— Прости, Филя, но всё же спрошу я. Давно вертится вопрос сей, да всё никак не решаюсь… А тебе самой не трудно? Нестарая ты…

— Мне легче, — улыбнулась настоятельница. — Не знала мужской ласки я. А так неизвестно, что было бы…

Снова помолчали.

— И не хочется узнать?

— Ох, Маришка, не доставай! — неожиданно резко ответила Евфросинья. Мария тут же скользнула к сестре, покаянно прижалась, стала гладить.

— Ну прости, прости, Филя… Не хотела обидеть тебя…

— Да ладно… — погладила княгиню по руке настоятельница. — Тебе, должно, трудней с этим делом, да?

Вместо ответа Мария только крепче прижалась к сестре. Они молчали и молчали. Век бы так молчать…

— Знаешь, Филя… Вот была у нас кошка, белая такая, красивая… Василько её Ириной Львовной повеличал в шутку…

— Помню, — улыбнулась Евфросинья.

— Ну вот… Прошлый год, уже осенью, пришла она к летописцу нашему Савватию — за хозяина его почитала — смотрела долго так, потом мяукнула, лизнула в нос его и ушла… Больше мы её не видели.

— Старые кошки всегда из дому уходят, как помирать им срок подойдёт, — уже без улыбки подтвердила настоятельница.

— Ну вот… Прощаться она приходила, стало быть. А Савватий и не понял. Так и тато по гостям нынче…