III

У сливы много веток.

Много длинных веток.

Слишком много слишком длинных веток.

Школа в Тэринге была большая, двухэтажная, из серого бетона, прямоугольная. В целом очень уродливая, но мало кто из нас успевал об этом задумываться, особенно теперь, когда все время мы тратили на то, чтобы не задумываться о словах Пьера Антона.

И все же тем вторничным утром, через восемь дней после начала учебного года уродство школы вдруг настигло нас, словно целая пригоршня горьких слив Пьера Антона.

Я вошла через ворота вместе с Ян-Йоханом и Софи на школьный двор, за нами следовали Рикке-Урсула и Герда, мы завернули за угол и, увидев здание, вдруг замолчали. Каким образом — объяснить сложно, но Пьер Антон будто заставил нас приглядеться. Словно ничто, о котором он кричал, сидя на сливе, обогнало нас и пришло первым.

Здание было таким серым, уродливым и несуразным, что у меня едва ли не перехватило дыхание; казалось, словно школа — это жизнь, а жизнь не должна быть такой, но таковой являлась. У меня возникло неукротимое желание побежать на Тэрингвай, 25, залезть к Пьеру Антону на сливу и смотреть в небо, пока я не стану частью этого наружного ничто и больше никогда ни о чем не буду думать. Но ведь я должна чего-то достичь, да еще кем-то стать, поэтому никуда я не побежала, а просто отвернулась и сжала руки так сильно, что ногти больно вонзились в кожу.

Улыбающаяся дверь, откройся, закройся!

Ни у одной меня возникло ощущение, что слышится зов откуда-то снаружи.

— Нам нужно что-то сделать, — тихо прошептал Ян-Йохан, чтобы идущие чуть поодаль ребята из параллельного класса нас не услышали. Ян-Йохан играл на гитаре и пел песни «Битлз», да так, что разницы между ним и оригиналом почти не было.

— Да, — прошептала Рикке-Урсула, которая, как я подозревала, слегка втюрилась в Ян-Йохана.

Герда тут же фыркнула и ткнула локтем — в воздух, так как Рикке-Урсула уже ушла вперед.

— С чем сделать? — прошептала я и ускорилась, потому что ребята из параллельного класса оказались на опасном расстоянии: среди них были задиры, которые не упускали возможности пошвыряться в девчонок резинками и сухим горохом, и такая возможность могла им представиться в любой момент.

Ян-Йохан на математике пустил по рядам записку, и после уроков наш класс собрался на футбольном поле. Пришли все, кроме Хенрика, потому что Хенрик — сын учителя биологии, а рисковать было нельзя.

Стояли очень долго, болтая о разном и притворяясь, что не думаем все об одном и том же. Но в конце концов Ян-Йохан расправил плечи и несколько торжественно заявил, что мы должны внимательно его выслушать.

— Так больше не может продолжаться, — начал он речь и так же ее и закончил, коротко изложив то, что мы и так знали: больше нельзя делать вид, что смысл есть, пока Пьер Антон сидит на сливе и кричит, что никакого смысла нет.

Мы только пошли в седьмой класс, но шагали в ногу со временем и имели достаточно жизненного опыта, чтобы понять: в этом мире важно не то, что есть на самом деле, гораздо важнее, как все выглядит. Во всяком случае главное — достичь чего-то, что походило бы на что-то. Мы как-то слабо и неотчетливо понимали, что представляет из себя это что-то, но, во всяком случае, оно не заключалось в том, чтобы сидеть на дереве и бросаться с него сливами.

Пусть Пьер Антон не думает, что может нас переубедить.

— Он наверняка спустится, когда наступит зима и слив больше не будет, — сказала Красотка Роза.

Это не очень-то помогло.

Во-первых, вовсю светило солнце, обещая оставаться на небе еще много месяцев до наступления зимы. Во-вторых, Пьер Антон вполне мог сидеть на сливовом дереве и зимой, когда слив больше не будет. Просто оденется потеплее.

— Значит, вам придется его отдубасить. — Я посмотрела на мальчишек, ведь было абсолютно ясно, что, даже если мы с девчонками слегка его поцарапаем, тяжелую работу им придется взять на себя.

Мальчишки переглянулись.

Идея показалась им не такой уж хорошей. Пьер Антон был крепким, приземистым, с веснушками на носу, который он сломал в пятом классе, когда ударил головой девятиклассника из школы в центре города. Несмотря на сломанный нос, Пьер Антон вышел победителем. Девятиклассник попал в больницу с сотрясением мозга.

— Драться — плохая идея, — сказал Ян-Йохан, остальные мальчишки закивали.

Больше эта тема не поднималась, но, по-моему, у нас, у девчонок, уважения к ним поубавилось.

— Нужно помолиться Господу, — сказал Благочестивый Кай, чей отец был какой-то шишкой среди пиетистов, да и мать, кажется, тоже.

— Заткнись! — прорычал Оле и ущипнул Благочестивого Кая, да так, что тот завопил, как недорезанный петух, и все не затыкался, так что нам пришлось вмешаться, чтобы его крики не привлекли школьного сторожа.

— Мы можем на него нажаловаться, — предложила Крошка Ингрид, которая была такой маленькой, что мы порой забывали о ее существовании.

Но в тот день мы о ней вспомнили и ответили почти хором:

— Кому?

— Эскильдсену.

Крошка Ингрид заметила наши скептические взгляды. Эскильдсен был нашим классным руководителем, носил черный плащ, золотые часы и не любил проблем: ни больших, ни маленьких.

— Тогда директору, — не отступала она.

— Директору, — фыркнул Оле и ущипнул бы Крошку Игрид тоже, если бы Ян-Йохан не вклинился между ними.

— Мы не можем жаловаться ни Эскильдсену, ни директору — никому из взрослых, потому что, если пожалуемся на Пьера Антона, сидящего на сливе, придется объяснять, почему мы жалуемся. И потом придется рассказать, о чем говорит Пьер Антон. Но это исключено, так как взрослые будут не в восторге от того, что нам известно, что смысла никакого нет и все просто притворяются. — Ян-Йохан развел руками, а мы представили армию экспертов: педагогов и психологов, которые начнут с нами беседовать, обследовать нас и убеждать, пока мы наконец не сдадимся, притворившись, что смысл на самом деле есть.

Ян-Йохан был прав: это просто трата времени, которая ни к чему не приведет.

Какое-то время все молчали.

Прищурившись, я взглянула на солнце, а затем перевела взгляд на белые футбольные ворота без сетки, на площадку для метания ядра, на маты для прыжков в высоту и дорожку для стометровки. Легкий ветерок колыхал буковую изгородь, окаймлявшую футбольное поле, и мне вдруг показалось, что сейчас урок физкультуры и обычный день, и я почти забыла, почему нужно снять Пьера Антона со сливы. «По мне, так пусть сидит там и орет, пока не сгниет», — подумала я. Но не сказала. Мысль казалась верной, лишь пока была