— А это её внучек. Витает где-то там, в своём мире.

Ровно в восемь зажглись мерцающие гирлянды.

Проснувшись, Вар не сразу понял, почему он дома, у себя в кровати, а не на бабушкином диване с кусачими пружинами. Но тут же всплыла вся эта ночь — как они молча, хмуро ехали за мигалкой скорой помощи в обшарпанном бьюике миссис Лемон; как потом молча сидели в приёмной под кондиционером и его трясло от тревожного ожидания, а может, от того, что он не вытерся после бассейна, — жалостливая нянечка набросила ему на плечи одеяло; как через несколько часов в приёмную ворвалась мама, и подбородок у неё был как каменный.

Он откинул простыню и вскочил. На середине лестницы до него долетели голоса родителей из кухни. Папин:

— Ты же сама не хотела…

И мамин:

— Знаю, знаю. Мне просто жаль, что…

Вар почти скатился по ступеням.

— Мам, чего тебе жаль? С бабушкой всё хорошо?

— Как ты? — Папа встал и шагнул ему навстречу. — Ну и досталось тебе сегодня ночью…

— Мам. Как дела у Велика-Важности?

— Она в сознании, — не поднимая глаз от чашки кофе, ответила мама. — Всё будет хорошо.

— Ой, здорово. И когда я возвращаюсь обратно?

— Обратно?..

Тут у мамы зазвонил телефон. Одной рукой она взяла трубку, другую прижала ко лбу, будто боялась, что он сейчас расколется, и быстрым шагом ушла в спальню.

Папа встревоженно смотрел ей вслед.

Вообще-то тревога — это нормальное папино состояние. «Профессиональная деформация», — часто говорил он, и Вару почему-то казалось, будто папа гордится этой своей деформацией. Когда твоя работа состоит в том, чтобы сажать самолеты в аэропорту, приходится держать в голове все возможные катастрофы сразу.

Но сейчас Вар тоже тревожился. Мама руководит городским кризисным центром. Она помнит графики работы двух десятков волонтёров, отговаривает людей прыгать с моста, принимает роды. Она держит всё под контролем, как будто контроль — это такой зонтик над всем, и она берёт его и держит. Так было всегда. Но всегда она не прижимает ладонь ко лбу, как будто он у неё вот-вот расколется надвое.

— Папа. Мама сказала, что у Велика-Важности всё хорошо. Когда её выписывают?

— Да, всё хорошо, просто у неё вчера резко упал сахар в крови… а это плохо при её состоянии. И теперь придётся…

— А что у неё за состояние? Велика-Важность чем-то больна?

— Н-ну… понимаешь, бабушка ведь уже немолода. И то, что она упала…

— Это и есть её состояние? Старость?

— Она упала, вот в чём дело. Врачам надо убедиться, что с ней всё в порядке.

— Ладно, я понял. Так что с вашим планом?

— С планом?

— Ну да. Я провожу лето у бабушки, а вы с мамой работаете в две смены, чтобы мы могли купить дом. Такой же был план?

— Это был план А. — Папа кивнул. Потом взял со столешницы рекламный буклет летнего лагеря «Рекреация». — План Б, возможно, будет немножко другим.

Вар стоял на кухне, упершись лбом в сетчатую дверь. Он выстраивал свою защиту.

Если они считают, что он не может оставаться дома один, то он им объяснит: очень даже может. Ему совершенно, абсолютно нечего делать в этом летнем лагере. Лагерь — это примерно то же, что продлёнка, с бесплатным приложением в виде потницы и кучи всяких унижений.

Первый раз его упекли туда на каникулах после первого класса, это было жутко. «Ну что же ты? Надо быть со всеми», — сказала ему тогда вожатая-старшеклассница. «Я и так со всеми», — озадаченно ответил он. «Да нет, ты должен быть внутри группы. А ты снаружи».

Вар постарался увидеть ситуацию так, как её видела вожатая. Но, похоже, он видел её как-то по-другому. Он видел огромное пространство и в нём много-много детей. Он попытался объяснить: «Когда речь о людях, то снаружи — это часть внутри», — но вожатая так смеялась, что чуть не повалилась от смеха на другую вожатую, а Вар чувствовал, как у него пылает лицо.

Так он узнал, что место, которое он всегда считал самым правильным для наблюдения, — чуть поодаль, или «на сторожевой башне», как он стал представлять это себе позже, — оказывается, совершенно неправильное.

А когда Вар попробовал забыть неприятный эпизод, он узнал, какие жестокие шутки умеет подстраивать человеку память. Забыть-то можно всё что угодно — например, сам Вар в шесть лет мог запросто забыть причесаться, и точно так же запросто он мог забыть в школе свой ланчбокс; но когда специально стараешься стереть что-то из памяти, то чем сильнее стараешься, тем крепче оно впечатывается.

Остальные дети тоже ничего не забыли. Ярлык снаружи прилеплялся к нему каждое лето, год за годом, — невидимый, но неотвязный, как дурной запах; и Вара оставляли снаружи.

Что, кстати, его вполне устраивало. Зато он теперь всегда следил за тем, чтобы в присутствии взрослых казаться внутри. Ничего сложного на самом деле: для взрослых «быть вместе со всеми» означает быть там же, где и все, — чисто географически. Достаточно переместиться на несколько шагов вправо или влево — и ты уже там, где им надо.

Всё равно: больше в эту «Рекреацию» — ни ногой. Даже на недельку-другую, до возвращения в Сансет-Палмс.

Вот там он был по-настоящему счастлив. Бассейн, конечно, глубиной всего-то по макушку, а шириной — можно встать на середину и трогать противоположные стенки руками. Но стоит в него погрузиться — и тебе уже кажется, что всё на самом деле хорошо. Прямо очень хорошо. И почему-то сразу включается воображение. Пока Вар плавал в этом бассейне, у него появлялись десятки отличных идей. Сотни.

А вот ещё, даже лучше бассейна: когда он рассказал бабушке про свой доклад «Защита средневекового замка» и что он хочет построить модель замка, чтобы лучше представить, как там жили рыцари, она вдруг сказала: «Так возьми и построй. Прямо тут. — И обвела рукой обеденный стол. — Где обедать будем? Велика важность… Да хоть за разделочным столом».

А потом начались райские дни, когда он бродил по окрестностям и отыскивал подходящие материалы для замка. И счастливые вечера, когда он его строил. Конечно, он немного скучал по дому. Но что-то внутри него, что было стиснуто и зажато всю жизнь, расправилось там, в Сансет-Палмс.

Вар вышел на задний двор и огляделся: как бы убедить родителей, что он найдёт себе занятие на эту самую недельку-другую? Двор, ему показалось, виновато пожал плечами. «Мальчик обвёл глазами пустошь», — это был голос за кадром. Неслышный, естественно.